Можно ли допустить, что Дон-Кихот нашего времени – это функционер органов советских времен, скучающий по совку?

Это вечный вопрос. Когда я читал лекцию в вузе, там мы затрагивали проблему Дон Кихота. До сих пор есть две трактовки «Дон-Кихота», о чем Набоков говорит в своих замечательных лекциях: Дон-Кихот либо злой, опасный безумец, либо святой. Кстати говоря, при подходе к русским революционерам до сих пор существует та же дихотомия.

Как оценивать Швейка? Одним кажется, что он безнадежный идиот, другим кажется, что он лукавый и хитрый дух чешского народа. У меня нет решительно никаких оснований думать, что чех вот таков, что чешский народ воплощен в образе Швейка. Швейк, безусловно, идиот, в Швейке есть, безусловно, черты тупой скотины, но эти черты таковы («Он очень милый»,— говорит о…

С моей точки зрения — идиот. И вообще, я не приемлю этой параллели между Швейком и Теркиным. Теркин умнее, Теркин, если угодно, сознательнее. Швейк — это символ непотопляемого идиотизма, это вырождение двадцатого века. Это Санчо Панса вместо Дон-Кихота. Швейк — подлинный герой двадцатого века, но я не вижу в нем, честно говоря, никаких привлекательных черт, мне очень стыдно. Я готов иногда любить эту вещь, хотя и все равно считаю её довольно однообразной и неудобочитаемой. Там есть гениальные чисто формальные находки, замечательные прозрения, но вообще не очень я эту вещь люблю, и уж совсем не люблю, простите, Швейка.

Христологический персонаж, персонаж гамлетовского типа, условно говоря, странствующий учитель, сомневается в своем raison d'etre, праве быть. Это вопрос гамлетовский, вопрос донкихотский, вопрос христианский, вопрос естественный. У персонажа фаустианского этих вопросов нет, потому что его raison d'etre — это его профессионализм, его профессия, его занятие делом, как он это понимает. Фаустианский персонаж — это персонаж, который понял, что мир лежит во зле; который понял, что контракт на труд находится в руках Мефистофеля, так что если хочешь работать, тебе надо каким-то образом решиться: либо с Мефистофелем, либо с Хозяйкой Медной горы. Что как бы это твой посредник между…

Как Ахеджакова, например. В Ахеджакове очень много донкихотского. Не надо забывать о том, что Дон-Кихот безумен, он берется за совершенно безумные мероприятия. Он действительно полагает, что времена рыцарей не ушли в прошлое, а они давно уже безнадежно архаичны. Он пытается себя вести как рыцарь в мире, где рыцарство смешно, где оно доказало свою экономическую и человеческую несостоятельность.

Наверное, это герой, пытающийся вести себя соответственно старому канону благородства, когда возобладал канон выживания. Вот если вы это сумеете написать… Но хотя зачем вам это писать? «Дон-Кихот» – это же, знаете, книга, которая не потеряла ни актуальности, ни очарования. Мне вот вчера один…

Дон Кихотов в России множество, и ничего особо хорошего в этом персонаже нет. Как совершенно правильно говорил Василий Борисович Ливанов, поставивший довольно занятную картину о Дон Кихоте, это всё-таки опасный сумасшедший, который стремится облагодетельствовать мир против его желания.

Дон Кихот — это же, в общем, гротескный персонаж. Сервантес его полюбил в процессе написания, сделал его своим альтер-эго, но изначально это просто сумасшедший идальго. Я не очень люблю Дон Кихотов, особенно таких сознательных, душевно очень здоровых, любующихся собой, моделирующих себя. Мне кажется, что Дон Кихот бывает либо безумцем, либо притворщиком.

Понимаете, барокко — порочная развесистость и избыточность — это всегда хорошо, и психологический реализм (условно говоря, трифоновского плана) — это не единственная альтернатива барокко. Просто, видите ли, за развесистой этой формой барокко должно сочетаться с уточненной, сложной, как у Кальдерона, психологических проблематикой. Барокко должно быть не только на уровне формы. Определенной барочной композицией, рамочной, даже матрешечной обладает и «Дон-Кихот», но в «Дон-Кихоте» огромный, гигантский замах на проблему романтизма, насильственного добра. Элементы барокко присутствуют у Шекспира, но развесистые метафоры в монологах его героев подкреплены страстями. Как раз…

Однозначно, Боланьо «2666». Я-то его знаю в английском переводе, но я ведь и «Дон-Кихота» читал не в оригинале. Ну и конечно, «Педро Парамо» Хуана Рульфо — это просто великий роман абсолютно. А как вы вынесете «Сто лет одиночества» за скобки? Может быть, «Сеньор Президент», хотя тоже… Нет, все-таки Хуан Рульфо и Роберто Боланьо — два главных испаноязычных писателя, при этом оба латиноамериканцы. Я не очень хорошо знаю испанскую прозу XVIII — XX веков, поэзию знаю лучше. Но латиноамериканскую прозу знаю прилично. Мне кажется, что главная испаноязычная литература написана в Латинской Америке все-таки.

Величайшим — нет, величайшим считаю «Тиля Уленшпигеля», написанного в том же жанре мениппеи такой, романа-странствия, плутовского романа. Ну, вообще-то величайшее произведение всех времен и народов — это, конечно, Евангелие, напрямую боговдохновенное, но «Дон-Кихот» в том же жанре выдержан. Мне ближе «Уленшпигель», он мне кажется более музыкальным, более лаконичным, меньше там лишнего. Хотя «Дон-Кихот», конечно, для XVII века — это прыжок выше головы абсолютно.

Не согласен. Во-первых, Дерсу Узала не представляется мне таким идеальным героем, Дон-Кихот вызывает у меня довольно сложное отношение, как и у Тургенева в его статье «Гамлет и Дон-Кихот».

Кто мой любимый герой в мировой литературе, сказать очень трудно. Наверное, Гамлет все-таки, в большей степени. Или Уленшпигель. Уленшпигель — да, я понимаю, что он опасный человек, но я его люблю страшно. Наверное, Евгений Демилле — мой такой герой, который вызывает у меня чувство глубочайшей близости и слезы прямые. Демилле — это главный герой «Потерянного дома». Мне кстати часто фанаты «Потерянного дома» пишут. Я счастлив, что эта книга по-прежнему имеет фанатов, в ней Житинский остался с…

Наивный понятно почему — потому что глуповатый друг всегда является ступенькой для читательского познания мира, ступенькой для читательской самоидентификации. Да, мы наивными глазами смотрим на Христа, потому что апостолы не понимают о нем всего и много не знают, не знают его мотивов. Мы наивными глазами смотрим на Гамлета, потому что Горацио восторженно им любуется, но не понимает его замыслов. Мы глазами Санчо Пансы смотрим на Дон-Кихота, глазами Ватсона — на Холмса, глазами Балаганова — на Бендера. Потому что христологический персонаж — не важно, сатирический он или серьезный — всегда читателем воспринимается как пришелец, как гость ниоткуда. Только что у Пер Гюнта не нахожу я такого…