Думаю, что отказался. Но он, вообще-то, никогда особенно не был сторонником этики, вернее — для него этика всегда лежала по другую сторону веры. Может быть, он отчасти и прав в этом, потому что вера Федора Достоевского снимает же этические проблемы. Помните знаменитый вопрос: «Если бы был у меня выбор — остаться с Христом или с истиной,— я бы остался с Христом». Замечательный комментарий Игоря Волгина, который сказал: «Замечательная мысль о том, что истина может быть вне Христа». Да, есть такое допущение. Но мне этика Федора Достоевского — такая странная, немного перверсивная — она мне совершенно не близка. Мысль о том, что в падении открывается Бог, что из колодца видны звёзды,— я не стал бы с этим сейчас подробно полемизировать и тем более подробно разбираться.
Что касается перелома. Я не думаю, что это можно назвать «переломом». Просто какие-то вещи выступили наружу. Знаете, Ирвин Шоу говорил об Оскаре Уайльде: «Вопреки общему мнению, Оскар Уайльд вышел из тюрьмы ровно таким, каким туда вошёл». Он действительно всегда был христианином, но просто это выступило на поверхность. Мне кажется, что и Варлам Шаламов не изменился на Колыме. Он всегда был таким противником проекта «Человек» и предельно жёстко к нему относился, просто в нём это проявилось и дошло до какого-то действительно не совсем человеческого максимума.
Поэтому и Федора Достоевский, мне кажется, всегда искал такой судьбы. И вступление в кружок Петрашевского было бессознательным исканием этой судьбы. И я думаю, что каторга просто обнажила то, что в нём всегда было: изначальное недоверие к человеку, изначальная уверенность в том, что без страданий и без падений невозможно достичь нравственных высот никаких; мысль о том, что человек всегда, в любой момент свободен и одинаково готов и к подвигу, и к преступлению. Я думаю, что это не перелом. Я думаю, что Федор Достоевский всегда такой и был.
