Как вы оцениваете литературу Джонатана Сафрана Фоера?

Гениальные переводы, Вася Арканов, мой однокурсник, сделал из Фоера замечательное явление русской культуры. Но это, опять-таки, слишком обыкновенная литература, очень милая, слишком милая. Знаете, даже Литтелл лучше, хотя Литтелл тоже весь насквозь сделан по чужим рецептам. Но Литтелл лучше, хотя тоже в центре русско-еврейская тема. В общем, одни переписывают Эренбурга по одним лекалам, другие – по другим, но те и другие переписывают Эренбурга. Но все равно не очень, не очень интересно.

Я профессионально занимаю сторону лириков. Я просто стою на позициях людей, которые считают, что эстетика во многом определяет облик мира и что мир прежде всего явление эстетическое. Один очень глупый и противный человек долго меня убеждал, что мир этичен, хотя сам являлся абсолютным отрицанием, абсолютным опровержением этого посула. Зато он был очень неэстетичен, и остался. И это, конечно, меня настораживает. Да, я, в общем, занимаю позицию лириков, но я никогда не буду повторять эту пошлость «и в космосе нужна ветка сирени». Ветка сирени в космосе совершенно не нужна.

Знаменитый текст Эренбурга «Письмо инженеру Полетаеву»… Дело в том, что моя первая жена — Надя Гурская — внучка этого…

Ну знаете, наверное, это была не самая плохая проза, если его роман «Буря» послужил фактически основой для романа Литтелла «Благоволительницы», тоже об антропологе, и в значительной степени переписан им, и имел такой международный успех. Сейчас «Бурю» никто не перечитывает, а ведь «Буря», понимаете, сильный роман. Это показывает, что иной раз человек, когда проговаривается о самом тайном и заветном, даже постыдном, у него получается гениально. Надо писать о болезни своей, понимаете, выписывать из себя свою болезнь.

Вот Эренбург ненавидел немцев, ненавидел немцев не как нацию, в нем фашизма этого не было. Он ненавидел немецкую философию, немецкий подход к жизни, немецкую…

Ну на этот случай у нас есть термин Умберто Эко «урфашизм», обозначающий как бы фашизм вне времени, фашизм без конкретной социальной привязки. Он может существовать везде, где наличествуют три основных признака: смертоцентризм (устремленность к смерти), эклектизм (то есть набор разнообразных философских учений, сплавленных без разбора в одно) и архаика (то есть культ прошлого). Там есть ещё 11 признаков, но три вот эти системообразующие.

Что касается того, достаточно ли трех антифашистских текстов, чтобы судить о фашизме. Конечно, нет. Эти тексты достаточны для того, чтобы поставить вопрос, и он там поставлен впервые, об антропологической природе фашизма. Более того, я бы сказал,…

Очень сложный вопрос. Если брать исключительное значение этой книги, то позитивно: он множество имен вернул в обиход. А так-то она полна недоговоренностей. Он очень многого не мог назвать. Потом, это все-таки прежде всего фиксация событий, а внутренний мир автора уходит там на второй план. И это характерно для всей жизни Эренбурга. Он всю жизнь боялся заглянуть в себя. Я не знаю, что он там боялся увидеть: может быть, какую-то роковую раздвоенность, может быть, какую-то внутреннюю пустоту. Но собственной исповедальной литературы (даже не исповедальной, а вообще литературы искренней, литературы о себе) у Эренбурга очень мало. Наверное, самая откровенная его книга – это «Бурная жизнь Лазика…

Написать такую книгу в любом случае стоит, потому что Пильняк — очень интересный представитель своего времени, он переболел всеми его болезнями: и под белыми он походил, и с Платоновым он общался и в зависимости от него побыл, и пытался писать таким ровным соцреалистическим языком, каким написан у него «Соляной сарай» или «Волга впадает в Каспийское море».

Я никогда не мог Пильняка с удовольствием читать, потому что наряду с великолепным чутьем (а чутья у него никто не отнимет), наряду с великолепным чувством конъюнктуры, иногда просто подводившем его, потому что он писал на самые острые темы, а это уже было опасно, как вышло с «Повестью непогашенной луны»; наряду с этим, мне кажется, у него…

Не стал бы я объяснять это какими-то гуманитарными соображениями, которых у Сталина не было. Сталин был антисемит, Эренбурга он не любил, хотя и высоко ценил роман «Буря» (именно потому, что роман «Буря» выражал любимую Сталиным идею – то, что мы антропологически новый тип человека; Европа не выдержала, а мы выдержали Вторую мировую). Но при этом он, конечно, Эренбурга не любил, и Эренбург был для него классово чужой. Просто Сталин был прагматик, и он понимал, что Эренбург был ему нужен. Он нужен был ему как публицист во время войны. После войны он перестал быть ему нужен, и срочно появилась заметка «Товарищ Эренбург упрощает». Потому что Эренбург продолжал ненавидеть Германию, а надо было уже…

У Эренбурга был другой случай. Понимаете, что сделало «Бурю» великим романом — на мой взгляд, хотя есть разные мнения по этому поводу. Некоторые считают его романом слабым, а я считаю великим именно потому, что там главным героем с немецкой стороны сделан антрополог. Ясно, что фашизм — это антропологическая проблема. Проблема, что происходит с человеком, когда он становится на эти позиции.

Собственно, в «Буре» Эренбурга действительно воодушевляло и действительно делало большим писателем его довольно специальное отношение к немцам. Он разделял французское отношение к немцам, да еще у него дополнительно было и еврейское. Он действительно не воспринимал их как людей. Именно поэтому…