Как вы относитесь к Гамсуну и его произведениям?

Гамсун в России имел, на мой взгляд, многочисленных поклонников и очень мало продолжателей. Именно потому, что Гамсун — скандинав. Он настоящий скандинавский автор со всем набором качеств и увлечений скандинава. И такие книги, как «Пан» или «Мистерии» (я уж не говорю о «Плодах земли»), могли быть написаны только в Дании, Швеции или Норвегии. Правду сказать, я большой нелюбитель Гамсуна, любимого писателя моей бабушки. Кроме «Голода» ничего не люблю у него. Куприн считал себя гамсунианцем, но он гораздо талантливее, что там говорить. Ну и концепция лейтенанта Глана, природного человека, обреченного убить возлюбленную или себя, мне неинтересна совсем. Трудно сказать, кто может считаться…

Лучшее, что написано о Серебряном веке и о Блоке, как мне кажется,— это книга Аврил Пайман, американской исследовательницы, «Ангел и камень». Конечно, читать все, если вам попадутся, статьи Николая Богомолова, который, как мне кажется, знает о Серебряном веке больше, чем обитавшие тогда люди (что, впрочем, естественно — ему доступно большее количество источников). Эталонной я считаю книгой Богомолова и Малмстада о Михаиле Кузмине. Конечно, о Мандельштаме надо читать всё, что писала Лидия Гинзбург.

Что касается биографических работ, то их ведь очень много сейчас есть за последнее время — в диапазоне от Лекманова, от его работ о Мандельштаме и Есенине, до Берберовой, которая…

Действительно, биография поэта – дело десятое, и Пушкин вряд ли бы ей сильно заинтересовался, потому что за собой много всего знал. Если говорить объективно, Байрон был не такой уж дурной человек (если сравнивать с современными романтиками). В том смысле, что я называю романтизм предтечей фашизма. Презрение к человеку, презрение к толпе, культ сверхчеловека. То, что говорила Лидия Яковлевна Гинзбург: «Романтизм надо уничтожить». Да, что-то, наверное, такое.

Узнаю Хмельницкую в этом. Для нее, конечно, Голявкин слишком груб и, может быть, развязен, но мне нравятся именно взрослые вещи Голявкина. Они не инфантильные, они такие обэриутские. Помните эти упоительные совершенно куски: «Флажки, кругом флажки. Все небо покрыто флажками, флажками насыщен воздух. Среди флажков сидит маленький мальчик и ест флажок». Флажок — это такая булочка, но и интересно именно то, что он «ест флажок». И потом «Я жду вас всегда...», «Привет вам, птицы!», «Из Невы в Неву», да даже «Арфа и бокс». Мне нравится взрослый Голявкин.

Наверное, обэриуты для Хмельницкой (она, в отличие от Гинзбург, обэриутов не жаловала)…

Я однажды Лидии Гинзбург задал ровно тот же вопрос. И она сказала, что если у Мандельштама был невроз, и это не подвергается сомнению (он был все-таки в здравом рассудке), то у Хлебникова и в особенности у Хармса театрализация жизни, вера в ритуалы носила характер почти клинического безумия.

Лидии Гинзбург удалось однажды подсмотреть. Ей пришлось ночевать в квартире, куда был однажды приглашен и Хармс. И она сквозь дверную щелку, не удержавшись, увидела, как Хармс, перед тем как лечь в постель, проделывает десяток сложных ритуалов, будучи один, наедине с собой.

То есть игры Хармса носили характер чрезвычайно серьезный. И я подозреваю, что его безумие было некоторой сознательной…

 У Шкловского была такая теория, многократно подкрепленная и подтвержденная, что существует такое движение маргинальных жанров к центру. Условно говоря, что жанр, который вчера был абсолютно маргинален (например, любовная лирика), неожиданно получит толчок, став одним из самых главных жанров эпохи. Потому что Маяковский сумел одними и теми же приемами писать рекламу и любовную лирику. У меня в книжке про Маяковского это подробно показано.

Движение маргинальных жанров в центр – это главная причина развития репортажей, фэнтези. Жанров не самых умных, но довольно увлекательных. Кстати говоря, вся жизнь Шкловского была выдержана в том же жанре. Начав с очень радикальных,…

Левкина не стало на 68-м году жизни. Это большая потеря для русской литературы. Он в последние годы прозы почти не печатал, пик его творчества и известности пришелся на 80-е, на работу в «Роднике», да и на первую половину 90-х, когда его начали печатать в России. Потом он ушел в политологию, в политику. Левкин как раз лучшие свои проекты реализовал в «Русском журнале».

Что касается его прозы – например, сборника «Цыганский роман», который мне представляется наиболее репрезентативным. Понимаете, когда читаешь большинство российских прозаиков, обращаешь внимание на две вещи. Во-первых, видно, что автор писал без удовольствия. Это очень чувствуется: он загонял себя за письменный стол…

Дискуссия вокруг него возникает постоянно. Кузьменков всех ругает. Напрасно, кстати, Сенчин пишет, что вот он не ругает меня, которого он когда-то похвалил. Меня он тоже обругал, за «Июнь», причем как-то обругал неубедительно, как мне кажется, я бы обругал «Июнь» гораздо лучше. Проблема в том, что разругать книгу — не штука. Кузьменков не бесполезно, а напрасно расходует свой огромный литературный дар. Он прежде всего прекрасный прозаик. Его «Группу продленного дня», которую я назвал бы «Вечер продленного дня», а может она так и названа… Вообще вся проза, которую я читал,— это высокий класс, товарищи. Критик он убедительный, остроумный, влиятельный, ему не откажешь в этом, но ругать же легче,…

Насчет толкования «Лесного царя» (а их существует множество), у меня нет своего персонального мнения. Что касается «Бури и натиска», то мне кажется — увы!— что романтизм — это прообраз фашизма. Что права была Лидия Гинзбург, говоря в одном из последних интервью, что романтизм надо уничтожить, что романтизм, наполеоновское поколение; поколение романтиков, влюбленных в Наполеона, готовило почву для фашизма. И Sturm und Drang не зря стал прообразом страшного Durmstrang у Роулинг, и, наверное, романтизм в его наполеоновском изводе, с его вечным презрением к толпе, с его верой в сверхчеловека, с его отрицанием просвещения, с его ненавистью к массе,— я боюсь, что этот романтизм — это источник самого…