Как Каину, старшему сыну Адама и Евы, вернуть веру в Бога?

К чему стремится человек, тут неважно. Тут важно, Создатель не отвергает ли его. В фаустианский период русской литературы Создатель смотрит на человека как на талантливого зэка. Потому что идея завета человека с Богом, идея союза человека с Богом — назовем вещи своими именами — была разрушена. Разрушена она была после вознесения Христа — воскресения и вознесения. Он обещал, конечно, второе пришествие, но когда оно будет, мы не знаем. Мы знаем, что завет человека с Богом не состоялся. Человечество отвергло Бога. Ну хорошо, тогда вот вам дьявол, вот вам Мефистофель.

Чем заканчивается союз с дьяволом, мы видели в ХХ веке. Поэтому человечество трудно и медленно возвращается к идее завета с…

Ну конечно! Об этом и картина, что нас всё время пытаются отвлечь от творческого, или христианского, религиозного подвига разговорами про простую жизнь. «Но ведь можно же просто жить!». Он там, избежав креста, идет среди пейзажей и говорит: «Какая красота! А я-то и не замечал». Действительно, человек, который рожден для подвига, никоим образом не замечает благодати мира, его прекрасности — вкуса вина, вкуса еды…

Он же там умирает семьянином. И в конце он отвергает этот соблазн, представив свою смерть в окружении чад и домочадцев после долгой и прекрасной жизни. Он кричит: «Нет!», он в ужасе отвергает это и умирает на кресте со словами: «Я совершил».…

Как раз тоска и отчаяние присутствуют многократно, есть даже термин «гефсиманское отчаяние» — предсмертная тоска Христа в Гефсиманском саду. Или страшная тоска Иова, или тоска Ноя. Это достаточно распространенное ветхозаветное чувство. Другое дело, что Ветхий Завет влюбленности и юмору особенного места не выделяет. Грех сказать, я не очень люблю себя цитировать, но что делать, если я на эту тему уже писал:

Ваятель, весь в ошметках глины,
Погонщик мулов и слонов,
Делящий мир на половины
Без никаких полутонов,
Вершитель, вешатель, насильник,
Строитель, двигатель, мастак,
С рукой шершавой, как напильник,
И лаской грубой, как…

Я никогда не мог дать определения добра. Для меня есть определение последовательности. Есть люди последовательные и не последовательные. Мне кажется, что человек должен вносить понимание, последовательность, принципиальную, последовательную изменчивость в беспринципный мир. У меня есть такое ощущение: что добро – это порядок. И наведение порядка, если угодно, есть главная задача человека. Украшение мира, наведение порядка в захламленном, неупорядоченном, лишенном последовательности мире. Вот так бы, наверное, я сказал. При слове «порядок» сразу возникает скука, зевок, но я так не думаю,  на самом деле.

Потом, понимаете, зачем определять добро и зло, когда каждый их сам…

Не всегда и не все. Дело в том, что интерес к оккультизму вместо интереса к Богу, к самоанализу, даже, может быть, вместо атеизма, в котором есть свои привлекательные стороны, интерес к оккультизму — это шаг назад. Ну, примерно, как интерес к национализму, крови и почве вместо космополитизма, интернационализма, открытости и так далее. Да, переходные эпохи, да, трудные времена — они приводят обычно к некоторой деградации.

Понимаете, Русская революция дала вспышку модерна, но давайте не забывать, что эта вспышка модерна имела быть перед, в предреволюционной ситуации. А в семнадцатом, восемнадцатом, двадцатом годах с великим искусством обстояло трудно. Так же собственно, как и с…

Оккультизм – это любая религия, лишенная духовного содержания, сведенная к набору ритуалов. Оккультизм стремится не к духовному просветлению, не к бессмертию, не к эволюционирующему духовному, спиритуальному воздействию. Оккультизм стремится овладеть человеком или природой, силами ее с помощью заклинаний – обрядов и ритуалов, вот  и весь оккультизм. Оккультные учения – это довольно примитивный магизм, который часто сочетается с конспирологией, с теорией всемирного заговора. Оккультизм привлекателен, он сочетается  так, как в произведении Барченко – главного, так сказать, «консультанта» по оккультизму и черной магии.

Это все темное искусство, черное…

Да нет. Смысл жизни человека, чтобы богу было интересно, если с точки зрения теологической версии. И чтобы вы увеличивали количество человечности в мире. Потому что человечность — это такая довольно тонкая материя.

Знаете, вот мне надо было в «Истребителе» написать сцену, когда они летят, собственно, над полюсом. Что они почувствовали, там связь не работает, шалит, они перестают видеть все маяки, Кренкеля не ловит передачи. Вот поэтому они посылку не смогли сбросить полярникам. Что они чувствуют, пролетая через полюс? И вот один из них, самый чуткий из тройки, чувствует вдруг полную бесчеловечность на очень короткий миг. Ну полюс — он мало место занимает. И все опять становится ничего…

Потому что нравственные законы распространяются только на тех, кто их над собой признает. Это совершенно очевидно. Медный таз не может вообразить себя деревянным, а человек может вообразить себя неуязвимым.

Вот как Путин, который хотел бы вывести себя из под действия моральных законов и оставить за собой только исторические. А исторические, как ему кажется, в нравственным смысле амбивалентны. То есть если ты великий, то тебе можно.

Это раскольниковское заблуждение, давно уже разоблаченное Достоевским. Потому что физиология человека, показывает он, универсальна вне зависимости от статуса. Кстати говоря, и Наполеон, как очень остроумно показал Юрий Арабов, тоже в конце…

Почему я считаю Набокова христианином? Именно потому, что он эстетику, чудо ставит если не выше этики, то, по крайней мере, рассматривает как главное воспитательное средство, не скучную мораль, не «Вместе с солнцем, вместе с ветром, // Вместе с добрыми людьми», а именно «Облако, озеро, башня». Его христианство такое эстетическое.

Самым христианским его произведением я считаю «Бледный огонь». Потому что это роман о великой роли искусства. Потому что это роман о сострадании. Потому что Боткин, мнящий себя Кинботом, ещё больше заслуживает жалости — с его запахом изо рта, с его безумием, с его гомосексуализмом. Это вот как раз то, что «Я приду не к первым, а к последним», и…

Ох, способен. Вот у меня последнее стихотворение, последнее по времени, оно об этом. Способен. Но вы задумайтесь вот о чем. Камень, лежащий в основании христианской церкви, ― это Петр. Но это камень с трещиной, это человек, который отрекся трижды и после этого страшно раскаялся, жестоко раскаялся; настолько жестоко, что требовал распять себя вниз головой, потому что недостоин распинаться как Христос. Вот такое самоуничижение может стать началом свободы. Раб превращается в свободного, когда он совершит несколько максимально постыдных для него поступков, раскается и вот на этом раскаянии будет стоять тверже, чем до своего падения.

Вот то, что в основании нашей церкви лежит камень с…