Маркес осуществил идею Салтыкова-Щедрина, то есть на одном населенном пункте показать историю страны. Я могу сказать, почему – с моей точки зрения – Маркес стал главным латиноамериканским писателем. Маркес – это праздник. Праздник безудержно свободной фантазии, иногда довольно циничной, иногда завораживающе свободной. Маркес – это синтез Лавкрафта, Грина, Эдгара По, всей мрачной готики и при этом океанического простора, опьянения огромным пространством.
Маркес – это сложное сочетание трагического сознания, сознания страны, дважды завоеванной, колонизированной сначала инками, а потом испанцами, а теперь еще и американцами. Но на фоне этой угнетенности, этой завоеванности, бесправности, нищеты, макондовской дикости, бесконечного дождя это такое пиршество свободы, фантастики, секса, какая-то завораживающая стихийная мощь. Ощущение этой мощи возникает от сопряжения несопрягаемого: красота в грязи, Ремедиос прекрасная, эта бездушная красота идиотки. Но даже когда из-за нее гибнут, из всех пор погибшего, из его тела исходит аромат Ремедиос Прекрасной. Все семейство Буэндиа – это потрясающее сочетание отваги, героизма, тупости, узости, ограниченности.
С одной стороны, да, рода, осужденные на сто лет одиночества, не появляются на земле дважды. И это узость, провинциальность, вырождение. Но, с другой стороны, вырождение это происходит в таких прекрасных джунглях, на берегу прекрасного океана, среди жестоких чудес, по формуле Лема. Среди таких привозимых в Макондо чудесных веществ Мелькиадеса, этого цыгана, который выступает посредником между Макондо и остальным миром.
Вообще, вся книга «Сто лет одиночества» с ее страшно экономным текстом, с ее стремительностью действия, с ее упоительными и новыми абсурдными чудесами, – это такое сочетание грязи и роскоши, которое для Латинской Америки очень характерно. Мы как раз прошлым летом всей семьей предприняли как раз поездку в Южную Америку: были в Колумбии, где я отважился читать лекцию по Маркесу. И главное, что мы были в любимом Перу, краем задели Венесуэлу. Мы посмотрели любимую и во многих отношениях родную для русского человека стихию. И понимаете, входите вы на латиноамериканский базар, на рынок: вы видите эту грязь и при этом роскошные, незабываемые фрукты, чувствуете запах свежести и гнили, эти ароматы тропические, как пахнет в джунглях. Знаете, кто бывал в джунглях, тот знает этот запах гнили и цветения, постоянное соседство удивительной, витальной мощи и вырождения, деградации. Вот этим же удивительным сочетанием витальности и деградации отмечено все, что написал Маркес, в особенности «Осень патриарха».
Евтушенко говорил: «Когда я прочел «Сто лет одиночества», я думал, что лучше нельзя. Но после «Осени патриарха» я понял, что лучше можно». «Осень патриарха» – это достигнутая, исполненная мечта миллионов модернистов. Они мечтали о синтетической, синкретической прозе, о прозопоэтическом синтезе. Этот прозопоэтический синтез был достигнут Маркесом. Он, конечно, и в «Любви во время чумы», и в «Хронике объявленной смерти», которую Михаил Мишин и перевел только потому, что образцовая проза: «Я считал необходимым хоть как-то к этому приобщиться» «Хроника объявленной смерти» – это тоже постоянное сочетание запахов дерьма, гнили, цветения, духов, какой-то гнили и праздника.
«Осень патриарха» в этом смысле – удивительная штука. Это роман, написанный с потрясающей изобразительной силой. Сила там в каждой строке, в каждом этом бесконечно длинном предложении. Потому что чтобы написать такое длинное предложение – для этого уже нужен огромный заряд витальности. Я думаю, что Маркес, когда писал «Осень патриарха» (он пять лет вкалывал над этой книгой, а она небольшая, там 250 страниц), я думаю, что самая медленность процесса, огромная концентрация деталей и мыслей на каждой странице, бесконечно длинные музыкальные фразы, – вот как раз это сочетание витальной мощи маркесовского таланта и той страшной, болезненной гнили, которую он описывает.
Этот диктатор, отягощенный гигантской опухолью, которая волочится и мешает ему ходить, одержимый страстью, похотью к властью, при этом уже стареющий, как в «Короле на площади». Иногда мне кажется, что Маркес не только читал Салтыкова-Щедрина, но и Блока, потому что «Осень патриарха» – она, в сущности, об этом. По крайней мере, что уж он точно читал – так это пьесу Ионеско «Король умирает».
«Осень патриарха» – это роман, в котором самая сущность Латинской Америки уловлена. То, что у Борхеса, например, чувствуется не так сильно. И у Кортасара далеко не так. Дело в том, что почему из них из всех Нобелевскую премию получил именно Маркес? Потому что Маркес – торжество литературы в чистом виде. Он внеидеологичен, и в своей биографии («Жить, чтобы рассказывать о жизни») видно, что он с одинаковым насмешливым цинизмом относится к любым идеологиям и вообще к людям. Род человеческий, по Маркесу, это такой карнавал идиотизма, карнавал безумия. Вот у Варгаса Льосы все равно есть трагическое, политизированное отношение к миру, будь то «Город и псы», «Тетушка Хулия и писака», или вот эта «Война конца света», самый большой, про гражданскую войну. У него все-таки политизированный, идеологизированный, рациональный мир. А мир Маркеса – это такой праздник идиотизма, такого счастья увядания. И вот это поразительное глупости, витальности, дряхлости, гниения, расцвета, – и все это страшно подсвечено, конечно, огромной эротической энергией. Маркес – это действительно настоящий поэт секса.
Если серьезно подойти к вопросу, то, наверное, нет ничего более бренного, человечного, дряхлого, обреченного и триумфального, чем секс. Потому что это такое удивительное сочетание смерти и рождения, рабства и свободы, рабской зависимости от инстинкта и преодоления. Это праздник любви, о котором Розанов сказал: «Человек в любви бывает либо богом, либо животным, а человеком быть перестает». Все герои Маркеса – это такие кентавры, полубоги-полуживотные.
Мне, кстати, его рассказы ужасно нравятся, они не хуже романов. Потому что в них действительно какое-то веяние океана, океанская свобода. Понимаете, в чем преимущество Иво Андрича или Милорада Павича? Когда читаешь, в эту страну хочется приехать. И когда читаешь Маркеса, ты все понимаешь про Латинскую Америку: это время бесконечных переворотов, левачества, жестоких генералов, условно говоря, безволосых мексиканцев. Но когда ты читаешь, например, Боланьо, ты хочешь туда приехать.
Конечно, из всех учеников Маркеса, из всех его последователей Боланьо самый талантливый. Потому что у него Латинская Америка – таинственный, пленительный край. Хотя, конечно, Мексика – не совсем то. Но вот Чили в его изображении – это то.
Я думаю, что мир Маркеса – это мир отталкивающий, но безумно привлекательный. Поэтому туда хочется приехать, хочется приехать в Макондо. Не остаться там, нет, но побывать непременно гостем. А может быть, и на Земле не надо гостить вечно, но посетить обязательно надо. Потому что, может быть, Земля и есть пространство вечной гнили, из которого вечно родится новая и всепобеждающая жизнь.
