Туве Янссон продолжает скандинавскую литературу. Мне представляется, что темы ее произведений тесно увязаны с депрессией (это видно у Бергмана, в частности, да и у Дрейера, да и у Триера),— это тема уюта. Потому что с одной стороны мир депрессивен и жесток, а с другой стороны, ничто так не ценится, как уютная веранда с кругом света, который отбрасывает лампа. Этот культ уюта очень присущ скандинавской сказке, потому что настоящий уют там, где вьюга хлещет за окнами, где андерсеновская Снежная королева дышит на стекла. И вот на этом пересечении депрессии и уюта стоит мир Туве Янссон. С одной стороны, это мир бесконечных серых печальных просторов, фьордов, изрезанных берегов, бурного моря, это мир хатифнаттов, вечных странников, вечных пустынных пространств, мир скалистых гор; мир, где только Морра может чувствовать себя уютно.
И у Туве Янссон есть вот это чувство общего пронзительного холода и неуюта мира. Есть люди, то есть существа, которые в этом мире органично себя чувствуют. Например, вечный странник Снусмумрик, который, может быть, пережил в детстве какую-то серьезную травму, поэтому теперь боится привязываться к людям. Помните, спихивая палатку в пропасть, он говорит: «Вообще-то это никакая не тухлая, а прекрасная желтая палатка, но вообще ты прав: не стоит слишком привязываться к собственности». Я помню это в гениальном переводе Владимира Смирнова, однокурсника Ивана Киуру по переводческому отделению Литинститута, поэтому переводы Смирнова навеки для меня остаются эталонными, да я и прочел их первыми. Ни «Шляпу волшебника», ни «Муми-тролль и комету» в другой версии я себе представим не могу. Мы говорим цитатами из перевода Смирнова, пусть меня простят поклонники Брауде, при всем уважении к ней. Точно так же, как перевод Лунгиной «Карлсона» уже никак не заменишь.
Конечно, Астрид Линдгрен несколько оптимистичнее и хулиганистее, чем Туве Янссон. Туве гораздо поэтичнее, и это во многом связано с ее маргинальностью. Все-таки дочь скульптора из такой богемной семьи («Дочь скульптора» — название ее автобиографической повести), мечтательный и одинокий ребенок, да еще впоследствии, я думаю, ее гомосексуальность сыграла свою роль в чувстве вины и ощущении изгойства. Но особенно для меня важно то, что мир Туве Янссон — это мир с одной стороны грозный, печальный и поэтически одинокий, а с другой — необычайно уютный. Муми-мама всегда на веранде умудряется устроить уют. И в мире Туве Янссон взросление не сопровождается одиночеством.
Конечно, ее книги становились все более депрессивными. Скажем, «В конце ноября» или «Папа и море» — это уже совсем печальный мир одинокого отрочества, а не радостного, уютного детства. Мир Туве Янссон ранний — это мир летней дачи. Все поехали на дачу, и у нас дачная жизнь строилась абсолютно по лекалам Трумена Капоте, Харпер Ли и Туве Янссон. Русское дачное детство («То призрачное, то прозрачное летело отрочество дачное» Вероники Долиной) нигде почти не описано. Мало книг, в которых этот дачный мир, дачный уют воспевался. Да и вообще культ уюта, «и не пойти на зов уюта», как у той же Матвеевой,— это не очень в России популярно, уют. Хотя климат вполне располагает к нему.
Так вот, мир Туве Янссон ранний — это мир счастливого детства. А мир Туве Янссон поздний — это мир печального, одинокого, тревожного отрочества. И «В конце ноября» — это книжка, проникнутая тревогой. Но я не столько высоко ценю ее повести, сколько ее рассказы, особенно пронзительный совершенно рассказ «Филифьонка в ожидании катастрофы». Филифьонка — один из сказочных персонажей мира Туве Янссон, которая делает все, чтобы от грядущей катастрофы спрятаться, а выход один — шагнуть им навстречу, и когда она навстречу шагает, она раскрепощается, побеждает страх, испытывает такое жестокое, веселое отчаяние, и именно поэтому оказывается цела. Это такой способ обессмертиться.
Кстати говоря, Муми-тролль тоже не боится приключений и к ним стремится. Правда, он гораздо более домашний ребенок, чем Снусмумрик, который постоянно уходит в странствие и возвращается только весной, а где он там скитается, в каких одиноких горах, каких хатифнаттов при этом встречает, никто не знает. Но тем не менее Муми-троллю тоже присуща некоторая отважная готовность грудью встречать проблемы, и именно поэтому ему и везет. Именно поэтому спасшись в гроте от визита кометы, он выходит с мамой. «По-моему, все цело,— сказал Муми-тролль.— Пойдем посмотрим».
Мир Туве Янссон — это всегда мир на грани катастрофы. «Маленькие тролли и большое наводнение», «Муми-тролль и комета» — это повести о Второй мировой войне, автор этого никогда не скрывала. Но тревога, которая там есть в рисунках, в потрясающем нагнетании атмосферы… Вообще никто не умеет так нагнетать атмосферу, как Туве Янссон. Это тревога уравновешивается чувством прочных и здоровых основ мира. И, конечно, такой основой является семья, в которой чересчур самовлюбленный папа, вечно пишущий свои мемуары; вечно добрая, хлопотливая, хотя всегда немного усталая мама. И главное, всех принимают в этот дом. Муми-дом резиновый: любых новых существ, пусть даже Морру, там принимают с удовольствием. И потом, разве не заслуживает восхищения та храбрость, с которой маленькие тролли на веранде всю ночь пьют пальмовое вино и режутся в карты, а Морра, страшная и холодная, в это время сидит за окном. Кому из нас не знакомы эти летние дачные ночи — на своей, на чужой даче, в деревне, где угодно?
То, что надо делать, как мне кажется, читателю Янссон; то, чему она учит и то, что Туве воспитывает в людях,— это, с одной стороны, умение видеть прекрасную поэтическую печаль одиноких пространств, а с другой стороны, умение противопоставить ей теплый круг света, создать этот муми-мир. Потому что он — самое прочное, что есть, самое прочное, что остается. Кто строит свой дом, того бог не оставит.
