Что вы можете сказать о книге Александра Чудакова «Ложится мгла на старые ступени»?

Знаете, «читал охотно Апулея, а Цицерона не читал». У Пушкина был довольно избирательный вкус в римской поэзии. И влияние римлян на него было, соответственно, чрезвычайно разным на протяжении жизни. Горация он любил и переводил. Не зря, во всяком случае, не напрасен его интерес к «Памятнику», потому что здесь мысли, высказанные Горацием впервые, вошли в кровь мировой литературы. Стали одной из любимейших тем. Перевод этот — «Кто из богов мне возвратил…» — для него тоже чрезвычайно важен. Он умел извлекать из римской поэзии всякие замечательные актуальные смыслы, тому пример «На выздоровление Лукулла». Я думаю, он хорошо понимал, что в известном смысле Российская Империя наследует Риму,…

Ну кто я такой? Я не настолько глубокий философ. «Исповедь» кажется мне замечательным примером самооправдания. Вот исповедь блаженного Августина — это именно опыт проблематизации своего состояния. Скажем, обнаружения проблем в собственном сознании, в собственном понимании времени, в собственном отношении к греху, к женщине. Это опыт классификации и преодоления своих пороков.

Руссо оправдывает себя на каждом шагу. Именно под действием Руссо, я думаю, Пушкин написал, что быть искренним — невозможность физическая. Потому что Руссо, какие бы грехи он за собой ни знал, всегда находит им оправдание, причину.

Да и сама идея «Исповеди» — «я никогда не встречал человека,…

Если кто и предрекал литературу французской революции, то, наверное, с наибольшей степенью достоверности Вольтер. Думаю, что в огромной степени Руссо, потому что… Ну, они делали разные вещи. Понимаете, вот Вольтер расширял, конечно, тематические и интонационные границы литературы, позволяя себе вслух говорить то, что было не принято, то, что вызывало, конечно, естественные вполне обвинения в кощунстве. Между прочим, я думаю, что вся традиция французской сатиры, вызывающе неполиткорректной и кощунственной, все традиции Charlie Hebdo были, я думаю, заложены «Орлеанской девственницей», о которой даже Пушкин, при всей любви к этому тексту, отзывался довольно иронически, говоря:…

Сравнивать можно все со всем, но никогда Олег Стрижак ни по уровню своего таланта, ни по новизне своей не может с Битовым сопоставляться. У меня к «Пушкинскому дому» сложное отношение, я не считаю этот роман лучшим творением Битова, хотя это очень важная книга. Но Битов постулировал, если угодно, новый тип русского романа, новый тип русского героя. Там дядя Диккенс – новый герой.

Если уж с кем и с чем сравнивать Битова, то, наверное, с «Ложится мгла на старые ступени» Чудакова, хотя, конечно, Чудаков не выдерживает этого сравнения. Хотя фигуры деда и дяди Диккенса по многим параметрам сходны. Для меня Битов – это человек колоссального остроумия, выдающегося ума, огромной культурной памяти,…

Опять тот случай, когда уважаю, но не люблю, потому что люблю я совсем другие тексты Чудакова. Люблю я его работы о «Евгении Онегине» и особенно, конечно, его книгу о мастерстве Чехова, как мне кажется, с одной (с остальными я не согласен), но очень богатой мыслью о том, что ощущение объёма, ощущение жизни у Чехова создаётся оттого, что у него деталь нефункциональна; деталь нужна не для того, чтобы пояснить авторский замысел, а как у него там сказано, «детали танцуют свой отдельный балет на фоне фабулы». Вот все говорят «чеховская деталь, чеховская деталь», а он как раз доказывает, что не в ней чеховская сила, а в том, что отдельно прописан фон жизни, а отдельно — фабула. Это достаточно сложная и…

Видите ли, в связи с «Исповедью» Руссо Пушкин говорил, что быть искренним — невозможность физическая. И, кстати, замечал, что Руссо часто все-таки кокетничает в каких-то случаях или подвирает в свою пользу. Моменты, когда он там перед самим собой себя выгораживает, необычайно трогательны, но действительно, «Исповедь» Руссо показывает, что стопроцентная исповедь невозможна, каких бы грязных вещей ты о себе ни рассказывал. Все равно исповедь — жанр самооправдания. Могу объяснить, в чем эволюция жанра.

«Исповедь» Блаженного Августина — это беседа с богом, прямой разговор с ним. Чем дальше — тем бог меньше присутствует, «Исповедь» Руссо — это уже разговор с самим собой, «Исповедь»…

Вы правы в том, что слушать пересказы чужих снов — ужасно скучно. Ужасно интересно слушать чужие любовные истории и ужасно скучно слушать чужие сны. Потому что сон — это свидетельство внутреннее, только ваше. Вот Гор Вербински говорил: «Кошмар нельзя присвоить, это как отпечаток пальца». Да, действительно. Но читать чужую автобиографию интересно, наверное, потому, что интересны чужие механизмы самооправдания. Ведь человеку зачем-то дана совесть, ему зачем-то дано просыпаться по ночам от жгучего чувства самоненависти, мучительно перебирать свои проблемы, свои грехи, вспоминать свои ошибки,— это бывает со всеми. Это универсальная человеческая черта, такая же…

Видите ли, смерть Тома Вульфа показала, что грань между литературой и журналистикой в 20-м веке размылась, она перейдена и, в общем, литература переживает процесс диверсификации. Сейчас она может уйти либо в сказку, каково и было её изначальное предназначение, либо в документальное расследование, потому что такой компромисс — вымышленные тексты о реальных обстоятельствах — это может быть оправданным только очень глубоким психологизмом. Конечно, это литература — текст Старобинец. Это не тот случай, когда перед нами журналистское расследование.

Нет, это тот случай, когда писатель, причем прирожденный писатель, очень глубокий, рассказывает правду, рассказывает нон-фикшн о…

Руссо повлиял в огромной степени, потому что вообще европейская литература, в частности Пруст, опирается на два главных текста — на «Исповедь» Блаженного Августина и «Исповедь» Руссо. Весь роман воспитания пошел от этих двух очень радикальных текстов — радикальных прежде всего по совершенно новой интонации разговора с Абсолютом, разговора с Богом, который есть у Августина, и по совершенно новой степени откровенности, которая есть у Руссо.

Я не могу сказать, что Руссо — приятный человек. И я не могу сказать, что его книга приятная. Я не думаю, что и Толстой был приятным человеком — ну, во всяком случае, лет до шестидесяти, пока его тщеславие не было окончательно удовлетворено, и он уже не мог…

Вот это вопрос интересный. Видите, какая история? В свое время Ленин назвал Толстого «зеркалом Русской революции». Но при том, что Ленина как литературного критика я ценю довольно высоко, я бы порекомендовал переставить телегу и лошадь. Это не Толстой был зеркалом Русской революции, это Русская революция была зеркалом Толстого. Толстой поднес к лицу страны зеркало с очень высокой разрешающей способностью: она увидела себя такой и жить после этого по-прежнему не смогла.

В этом же смысле Руссо был, безусловно, предтечей Робеспьера. В каком смысле? Руссо был довольно путаным мыслителем. Он говорил чудовищное количество глупостей и был непоследовательным очень человеком. И Пушкин сам…