Поговорим о Гайдаре, потому что повод у нас есть – это экранизация «Чука и Гека», выполненная Александром Коттом. Сразу хочу сказать, что братья Котты вызывают у меня самые серьезные респекты. Это два человека, которые обладают поразительной универсальностью. Они ставили во всех жанрах, умеют очень много и читают очень много. Но при этом они еще и веселые. Как Дарденны, но Дарденны не веселые.
Фильм Александра Котта «Чук и Гек. Большое приключение» – это очаровательное произведение. Оно имеет довольно мало общего с рассказом, но чувствует его атмосферу. Это атмосфера неуюта, грозная атмосфера. И только в самом конце дается какая-то надежда.
Очень много написано о рассказе «Чук и Гек» (а мы сегодня отталкиваемся в основном от него). Очень много о нем написано, и он действительно у Гайдара один из самых удачливых. Не удачных (у него удачно все), а один из самых удачливых. Потому что его и не ругали, его и почти сразу после войны экранизировали, его назвали серьезным событием в литературе.
Достаточно сказать, что первая публикация была в «Красной нови» – главном литературном журнале СССР, взрослом журнале. В чем особенность этого рассказа? Не только в его отмечаемой всеми сказочной манере, не только в его умении стилизовать детскую речь и детскую мысль, а именно в очень сложном ощущении.
Некоторые думают, что они едут к отцу расконвоированному, который теперь досиживает срок в качестве бригадира. Там же отец говорит, что «мы взрывали реку, мы поворачивали русла». Это все традиционно связано с работой зэков – например, на Беломорканале. В любом случае, это грубая, страшная, рискованная мужская работа. И, конечно, геологи придуманы Гайдаром для проходимости. Ясно совершенно, что главный герой (если взять «Судьбу барабанщика») остался без отца, и не потому, что отец совершил растрату, а потому что он попал под каток репрессий, Точно так же, как и главные герои «Чука и Гека» остались без отца не потому, что тот в экспедиции, а потому что тот сидит, и им не разрешили свидание.
Так это складывается. Почему, из каких мелочей складывается это ощущение? Во-первых, тревога пронизывает всю книгу. Вообще, Гайдар последних лет своей жизни работы – это ощущение нарастающей, непобедимой тревоги. У него, такого радостного во время своего дебюта, который назывался «В дни поражений и побед», у него во время Гражданской войны и сразу после, когда он начал писать, – тогда у него преобладала романтика насилия, романтика войны. Война была таким милыми делом, и даже наброски «Бумбараша», по которым Митько сделал божественный сценарий и сняли замечательный фильм, не меняют расстановку акцентов.
Гайдар любит революцию, Гайдар не переоценил ее. Он, конечно, жалеет всех тех, кто погиб по его воле, и невинно погиб тоже, и у него есть очень сильный элемент сострадания и раскаяния (это все есть). Но при этом Гайдар очень четко чувствовал радость и преимущество, и какое-то всевластие режима в 20-е, и его расшатывание и какое-то самоубийство в 30-е. Тут тот парадокс, который «смело входил в чужие столицы, но возвращался в страхе в свою», как у Бродского сказано о Жукове.
В чем парадокс творчества Гайдара? Что его герои, участвуя в Революции и Гражданской войне, рискуют жизнью и счастливы. А в «мирное» (именно в кавычках) время, в 1938 году, когда уже и Конституция принята, и «полки ломятся», – в эту эпоху он чувствует риски. И, конечно, эти риски, эти страхи направлены не на запад. Когда он лежит в госпитале, к нему приходит чекист и говорит: «Люди, которые хотели тебя убить, они с Запада». И он неопределенно, кончиком трубки, показывает на запад. Конечно, не с запада они. А просто очень много таких злодеев странных развелось в России 30-х годов.
Действие равно противодействию. Действительно, если идет настоящий террор против интеллигенции и культуры, они вынуждены защищаться. И бывшие, против которых идет террор, тоже вынуждены защищаться. Поэтому общество расколото, в нем царит атмосфера подозрительности и борьбы. Такие персонажи, как старик Яков, – это вообще какие-то порождения тьмы, совершенно хтонические сущности.
Мне кажется, что Гайдар был счастлив в годы Революции и Гражданской войны и глубоко несчастен в «мирные» 30-е, когда все завернуло не туда. Многие спрашивают про его зверства в Хакасии, действительно ли он, в 15 лет командуя полком (это, конечно, преувеличение), топтал конем женщин, расстреливал детей, действительно ли у него на совести неспокойно? Понятно, что он сам в чем мог, в том признался. У него после всех этих дел началась амнезия. Это была драматическая амнезия, потому что она был тяжело ранен. Во-первых, он многого не помнил из того, что творил. А во-вторых, можем ли мы от 15-летнего подростка требовать полноценного самоконтроля, особенно если учесть, как для него складывалась эта война?
Для него еще пока война была праздником. Вот взять сказку «Поход»: все дети стремились на войну. Но тут возникает вопрос: а почему? Потому что война раскрывала, разрешала многолетние душные напряжения, потому что война давала шанс выйти эмоциям. Наконец, война делала явным тайное, и все скрытые противоречия, все болезни эпохи выходили наружу.
Для Гайдара особенно важна вот эта передача какой-то глубокой, онтологической какой-то неправильности жизни, неправильной ее устроенности. Наиболее заметно это в «Голубой чашке». Потому что «Голубая чашка» – лучший, вероятно, рассказ о любви, написанный в 30-е годы. По крайней мере, в России. Я очень много и подробно ее изучал, потому что у меня «Истребитель» начинается с красного стакана – это такой своеобразный оммаж «Голубой чашке». Почему, собственно говоря, герои с облегчением идут на войну? Потому что мирная жизнь 30-х годов опаснее, скучнее, нервознее в каком-то смысле. Появление множества персонажей авантюрного склада – это ответ на торжество Корейко. Бендер нужен потому, что Корейко рулит процессом везде.
Это новое поколение послереволюционных дельцов, которое Революцией закалено, а Революция избавлена от любых иллюзий. И вот этот поколение в конце концов спасло страну: оно сделало индустриализацию (не только американцы делали), они сделали советскую литературу. Они воспринимали азарт войны как святое дело.
С годами, конечно, Гайдар начинает каяться. Появляется дневниковая запись: «Опять снились люди, убитые мною в детстве». Это было детство для него, это был страшный ребенок. Поэтому на всех его сочинениях этого времени лежит, с одной стороны, печать ностальгии по Гражданской войне (особенно в «Школе»), потому что ясно, где свой, а где чужой. С другой стороны, лежит на всех его книгах вот эта печать тяжкой, удушающей тревоги. Ведь ясно же, что когда отец с дочерью уходят от своей Маруси, а она поехала к полярному летчику (самая модная профессия тогда), мы понимаем, что склеить это будет невозможно, что отношения, условно, автора и Маруси зашли в глубокий тупик. Марусе хочется и для себя пожить, и летчик ей больше нравится.
Главный герой чувствует, что он из времени подвыпал. Его замечательные способности в этой новой России, в этом Советском Союзе больше не нужны. Он прекрасный солдат, но в солдаты его больше не берут. Он поучаствовал в Гражданской войне очень профессионально: теперь Гражданская война ушла в скрытую фазу и превратилась в репрессии. Писать он больше не может, потому что ругают очень сильно.
Что делать, непонятно. Герои в моральном тупике. Они пошли, конечно, повстречали каких-то людей, поискали каких-то новых знаний, контактов, но в целом «Голубая чашка» оставляет ощущение безысходности, тревоги. Не вернутся друг к другу рассказчик и Маруся. И девочка их тоже понимает, что ссоры начали приобретать характер перманентный. И когда я это читаю, до меня физически доходит дрожь в воздухе. Та же дрожь есть, кстати говоря, в «Чуке и Геке».
Последней по-настоящему счастливой вещью Гайдара была бы «Военная тайна». Но и в «Военной тайне» гибнет мальчик Алька. Он гибнет от рук вредителей, там все понятно. Ясно, что ему не жить.
Понимаете, появляются две притчевые повести: их никто еще не сравнивал, а сравнить следует. Девочка умирает в «Котловане» у Платонова, и мальчик Алька гибнет от руки вредителя. Гибнущий ребенок, гибнет образ будущего. Это всегда доказывает то, что у системы будущего нет. У котлована, у этой стройки великой нет будущего, потому что погибла девочка Настя, насколько я помню, а у общества (Артек там, конечно, описан) в «Военной тайне» будущего нет, потому что гибнет Алька.
Я не знаю, каким чутьем, какой звериной интуицией Гайдар почувствовал, что получается все не туда. Но и «Дым в лесу», и «Р.В.С», вся проза 30-х годов пронизана апокалиптическим чувством. И это – хочу я подчеркнуть – не в приближение войны, не в войне дело. Это не страх перед войной: война – это естественная разрядка копящегося напряжения. Это, скорее, четкое понимание, что мир, построенный в результате Революции, оказался обречен. Он тесен, душен, в нем завелись какие-то совершенно хтонические персонажи вроде Якова или графини-старухи из «Судьбы барабанщика». В нем тесно, душно, в нем ужасная, предгрозовая духота. Война может этому миру вернуть ненадолго честность, потому что все врут.
Гайдар не то чтобы любил войну. Он любил армию, а это совсем другое дело. Но позиция Гайдара – это позиция писателя, который чувствует себя беспомощным в жизни, который понимает, что в обыденности он всегда проиграет: он проиграет летчику, он проиграет Марусе. А война – это место, где он чувствует себя уверенно. Потому что он мальчиком начал воевать, прошел такую школу. И, по всей вероятности, ничего другого просто не умеет. А мирная жизнь чревата постоянным взрывом, потому что она состоит из лжи. И вот мироощущение Гайдара в 30-е годы совпадало с моим. Я чувствовал, что страна, где никто не занимается своим делом, страна выморочная, страна духовно опустошенная, стремительно летит к гибели. Война заставила назвать все своими именами.
