Нагибин, Салтыков, постановщик фильма, и Ульянов получили за эту картину Ленинскую премию и массу положительных отзывов, но тем не менее для Салтыкова, режиссера крупного и неоднозначного, это была последняя настоящая удача. Следующий фильм «Директор», на котором трагически погиб Евгений Урбанский, чуть не стоила ему не только карьеры, но и свободы. Впоследствии ему удалось переснять картину с Николаем Губенко, но уже никакого успеха она не имела, да и все последующие его работы, иногда замечательные, оказались в тени этой катастрофы.
Михаил Ульянов после этой своей работы оказался навек в ее плену ― так и повелось ему всю жизнь играть положительных советских героев. Иногда, редко-редко, удавалось отскочить в сторону Егора Булычева, но, в принципе, и жуковская эпопея, и все остальные его положительные работы тоже растут из «Председателя».
Для Нагибина эта вещь переломная ― это последнее его советское произведение. Как сказал бы Пастернак и как он сказал, собственно, применительно к себе, «последняя отчаянная попытка жить в лад со временем». Надо сказать, что на сегодняшний вкус, конечно, «Председатель» воспринимается вещью чрезвычайно архаичной. Но вот какой удивительный парадокс с этим кинороманом произошел. Это настоящий кинороман, большая вещь, написанная в расчете на двухсерийную масштабную картину. И вот что в ней заметно.
Надо сказать, что между сценариями и прозой Нагибина принципиальной разницы нет. Везде, ― и в этом, кстати, хорошая его киношкола, ― быстро очерченный характер, стремительный и точный диалог, замечательно точная, как к кино, логика развития сюжета. Разве что пейзажи в его прозе побогаче, потому что антураж он не расписывает. Но «Председатель» ― это, безусловно, настоящая проза.
Удивительно другое. Невзирая на всю советскую, соцреалистическую архаичность этого произведения, оно сегодня как-то неожиданно обретает вторую жизнь. И вот поэтому-то я его и выбрал, вот в этом-то и парадокс, потому что оказывается, что, кроме главного героя этой вещи Егора Трубникова, никакого другого героя ни советское, ни постсоветское время не породило. А герой ― это тот, кто умудряется вопреки обстоятельствам, вопреки власти и эпохе как-то мобилизовывать людей вокруг себя. Сделать это по-прежнему можно не за счет правильных идей, верности политике партии или образцовой личной жизни, а за счет той, простите за грубое слово, пассионарности, которая у героя должна быть. Все-таки советский положительный герой ― это человек, который среди болота умудряется демонстрировать пассионарность. И только это единственное, что может как-то двигать мир.
Во многих отношений «Председатель» ― последняя вещь оттепели. Это 1964 год, последний год правления Хрущева и последняя волна этой во многом героической и во многом пошлой, в любом случае совершенно безнадежной попытки очистить советскую власть от Сталина. Начиная с фильма Райзмана по сценарию Габриловича «Коммунист», картины, в которой, собственно, Урбанский впервые блеснул по-настоящему, делаются героические попытки отмыть слово «коммунист» от тоталитаризма, от репрессий, представить коммуниста такой своего рода христианской фигурой, если угодно.
Это всё еще наследие первой оттепели, но если героем первой оттепели был Урбанский, то героем второй постепенно становится человек гораздо более будничной внешности, человек труда, подчеркнуто не героический. Ульянов сыграл уже один раз такого героя в николаевской «Битве в пути», где как раз его Бахирев и сделан, собственно, человеком, демонстративно противопоставленным плакатности. Он серый, будничный, не героический. Он дотошный, что для советского героя вообще было нехарактерно.
И вот после этого ― «Председатель». «Председатель» и написан, и снят, надо сказать, в такой эстетике демонстративно-будничной, я бы даже сказал, в каком-то смысле натуралистической. Это первый показ советской колхозной деревни, какой она была в действительности: грязная, нищая, очень неумело и, главное, как-то очень дистанцированно управляемая, потому что партийное руководство в сельском хозяйстве не разбирается абсолютно.
Это с самого начала было не просто подчеркнуто в картине, там есть уже потрясающее новаторство для эпохи оттепели ― там есть отрицательный партийный герой. Это Калоев, который всё время клевещет на Трубникова, всё время пишет доносы, управляет в основном не с помощью даже партии, а с помощью спецслужб, органов, на которые он, собственно, и опирается, в которые он катает доносы на всех своих противников. Калоев, правда, маркирован еще в лучших традициях эпохи как интеллигент, у него книжная речь такая. В общем, не от земли человек, не от почвы. Но зато потом там появляется правильный партиец Чернов, который верит в народ и делает на него ставку.
Главный же фокус картины и, собственно, романа, из которого она сделана, ― сам Нагибин скромно называл это произведение киноповестью, ― главный образ ― это, конечно, Трубников. Егор Трубников, который возвращается в 1946 году с войны без одной руки, такой увечный, неустроенный. Личная-то жизнь у него такая странная ― влюблена в него безумно при живой жене Надежда, и, поскольку он такой герой с человечинкой, уже герой оттепельный, он уступает страсти, с этой Надеждой живет. В него влюбляются вообще все поголовно, местная красавица Доня тоже его домогается. Но он какой-то очень бесприютный, у него как-то ничего не получается ни в личной жизни, ни с начальством. Начальство его недолюбливает и побаивается, только в конце его представляют к Герою соцтруда, но это уже такой «бог из машины».
Трубников колюч, неудобен еще потому, что он ― вот это, пожалуй, единственное принципиальное новаторство Нагибина и Салтыкова ― действительно человек. Взамен советского положительного героя, взамен чудовищного кавалера Золотой звезды появляется матерящийся, уродливый, неудачливый… Но чем он берет, пожалуй, так это каким-то страшным мужицким крестьянским военным самолюбием.
Вот это тоже удивительный стимул, потому что раньше ведь у героя какой был стимул? Если он положительный, это значит ― партийная идейность или патриотизм, в крайнем случае романтическая любовь. Если он отрицательный, то у него главный стимул или материальный, бабки, или тщеславие. А вот у героя «Председателя», у Егора Трубникова неслучайно такая фамилия ― медные трубы. Он действительно болезненно самолюбив, он не может понять, как у него может что-то не получаться. Ведь он действительно воевал, он выжил, победил.
И когда он приходит в этот колхоз, в котором крестьяне абсолютно бесправны, не говоря уже о том, что абсолютно все тянут соки, никаких показателей он дать не может, потому что и работают-то одни бабы, мужиков-то вывели, сколько там? Четверо мужчин на весь этот колхоз уцелело. Он просто не может смириться с тем, что они находятся в таком униженном положении. Его, кстати говоря, очень унижают, что требуемые показатели им спускают сверху, абсолютно не сообразуясь с реальными их возможностями. Он требует, чтобы Чернов, когда поедет в Москву, добился адекватных показателей. Его чрезвычайно оскорбляет то, что и скотина там некормленая, не дают грубых кормов. Война Трубникова за грубые корма ― отдельная, довольно долгая линия в этой повести.
А больше всего его оскорбляет то, что люди не верят ни во что. Они не верят в то, что у них может что-то получиться. Мы говорили про «Рычаги» Яшина, это тоже картина нищего колхоза. Но Трубников не желает видеть людей рычагами. Он пытается добиться от них, чтобы в них проснулось, страшно сказать, собственное достоинство.
Там, конечно, очень много наивного: и то, что он выводит этот колхоз в передовые ― совершенно непонятно, как, с чего вдруг. Но важно одно: перелом достигается не тем, что они какие-то показатели стали выполнять. Перелом достигается тем, что им перестало быть всё равно. Они благодаря ему увидели в себе людей.
Он прибегает к самым разным способам. Например, Трубников занимает по нынешним временам довольно реакционную позицию ― он не хочет, чтобы молодежь ехала в город. Надо сказать, что это проблема скорее 60-х годов, такой своего рода анахронизм, потому что в 1947-м молодежь не ехала в город. Колхозник прикреплен к земле, у него паспорта нет. Даже отличник сельской школы, который предполагает поступить в институт в городе, даже медалист ― это всё еще явление довольно редкое. Большинство остается на земле, там же, собственно говоря, и гибнет.
Но представим себе, что такая коллизия 60-х годов уже существует в 40-е. Трубников должен говорить речь перед выпускниками. Начальство требует от него, чтобы он их воодушевил. А он приходит и говорит: «Как хотите, а я никого из вас не отпущу. Вот ты, Андрей, куда собрался? Мы на тебя рассчитываем, ты сын кузнеца. Мы думаем, ты будешь кузнец. Вот ты, Манька, куда собралась, ведь ты ходила за телятами? И что, подохнут без тебя эти телята теперь? Какой вам город, что вы там будете делать? Никого не отпущу, я всё сказал». И уходит.
Можно, конечно, увидеть в этом, если хотите, и старообразность, и глупость, и недальновидность, и всё, что угодно. Но ведь Трубников на что упирает? Это довольно точная мысль, она потом появилась у Шукшина: «Вы там, в городе, никому не нужны, а здесь вы нужны. Гордиться можно только тем, что ты кому-то нужен».
Там, кстати, у него есть замечательная сцена. Я думаю, что Нагибин это вписал сам, конечно, никакой режиссер им при этом не руководил, потому что эта сцена очень нагибинская. Если угодно, она выражает самую суть того, что он делает. Там надо было написать идеологический эпизод, когда эта самая Манька ― не Манька, на самом деле Надя она ― вот эта Надя, которая должна была уехать в город, осталась с телятами. Она говорит: «Я к ним привыкла, я их полюбила». Это должна быть совершенно идеологическая сцена.
А Нагибин написал ее так, что она перед этим целуется с местным парнем. Получается, что в селе есть гораздо более притягательный металл, чем телята. И вот Егор там говорит замечательную фразу: «Я недавно понял, чем держится жизнь. А вот жизнь держится тем, что Андрюхе хочется целоваться с Надькой, а всё остальное значения не имеет».
Удивительное откровение, на самом деле, для советского кино и советской прозы. Потому что не идейностью человек жив и не материальным стимулом. Человек жив тем, что ему чего-то хочется ― хочется целоваться, хочется работать. Пока у него есть желание, пока у него есть вера в перемены, есть чувство собственной значимости, у него всё будет получаться.
И в этом смысле Трубников, наверно, самый главный оттепельный герой. Вы знаете четко деление на первую оттепель и вторую. Первая ― до 1958 года, вторая ― после 1961. Она гораздо более свободная, уже Хрущев опирается на интеллигенцию, уже напечатана лагерная проза. Очень многие барьеры сняты. Но тут интересно, что герой второй оттепели ― это человек будничный, это именно человек из массы. Это как раз и стало главным определяющим.
Габрилович или Розов, главные сценаристы и драматурги второй половины пятидесятых, еще пишут о героях. А сегодня ― в 1963–1964 годах ― массовый герой становится важнее. Появляется гайдаевский Шурик, представитель интеллигенции, личность совершенно не героическая и даже забавная. Но началось это на самом деле еще с «Девяти дней одного года», где подчеркнуто героическому Баталову пару составляет подчеркнуто не героический, даже насмешливый Смоктуновский. И Смоктуновский-то, может быть, даже гораздо притягательнее.
Иными словами, из героя уходят черты такой ходульной, надоевшей плакатной героичности. Надо сказать, что Ульянов играет Трубникова именно таким ― грубым, корявым, очень несчастным. Вот эта замечательная фраза, только Нагибин мог такое написать: «В личной жизни всё прекрасно, наблюдается полное отсутствие». Это очень здорово. Это человек, который только в одном героичен ― он не сдается. Он может быть втоптан в какую угодно грязь, жизнью, начальством ― кем угодно. Он не сдается.
Еще в этой вещи, конечно, есть одна очень принципиальная позиция. Это лагерник Кочетков, который вернулся, и на него пишут второй донос. Он рассказывал, что в лагере крыс ел. Арестовывают Кочеткова второй раз ― а в 1947 году, вы знаете, такие аресты были уже повальными ― по доносу этого самого Калоева. Но там так получается, что вступаются положительные силы и упечь его во второй раз не дают.
Нужно от Кочеткова только одно ― чтобы он дал на Трубникова показания. Главное основание не давать Трубникову Героя, а может, и снять его с председателей ― то, что дружит с врагом народа, хоть и бывшим. Но Кочетков оказывается тверд, показаний не дает, и торжествует справедливость. По меркам 1964 года это большой прорыв ― само упоминание бывшего лагерника.
Что интересно: когда Кочеткова арестовывают, он во время обыска просит бережно обращаться с книгами. «Это Ленин!» ― говорит он с вызовом обыскивающим его агентам. Подчеркнуть, что герой остался верен Ленину в сталинские времена ― это еще оттепельное, еще ходульное, то, что из этой картины торчит.
Что мне кажется в ней и, главное, в этом сценарии невероятно актуальным? Потому что всё-таки это хорошая литература. Я не могу не сказать пары слов о Нагибине, потому что у нас не будет, к сожалению, другого повода к нему обратиться. Он написал очень много произведений получше «Председателя». Например, я считаю его абсолютным шедевром ― и, кстати, замечательный критик и издатель Алексей Костанян в этом со мной согласен ― лучшую постсоветскую повесть «Дафнис и Хлоя». Это его воспоминания о первом браке. Мне кажется, что более яркой, более мучительной, физиологичной, если угодно, прозы никто из его поколения не писал. Он написал замечательные «Чистые пруды», замечательного «Павлика», прекрасную повесть «Те далекие годы», в общем, у него много замечательных текстов. Я сейчас о них бегло поговорю.
Но прежде всего и выше всего я ценю, конечно, «Председателя», потому что он открыл очень важный тип и очень важный закон советской жизни. И постсоветской тоже, и русской тоже. В России получается не то, для чего есть предпосылки, и не то, что хорошо финансируется или поощряется государством. В России получается любое дело, в основании которого стоит, лежит, находится вот этот вот уникальный трубниковский тип ― герой, не могущий смириться с поражением.
В конце концов всё равно ничего не получится, все колхозы развалятся, их нормальная среда и нормальное будущее ― это именно развал. В конце концов все олигархи либо уедут, либо будут раскулачены государством, разолигархены, разъевреены ― назовите как угодно. В конце концов государство сожрет всё и дотянется до всех.
В России всегда всё заканчивается одинаково, и сельское хозяйство ― при всей его успешности иногда ― всё равно всегда выглядит так, как оно показано в первой серии «Председателя». Это грязь, непогода, рискованное земледелие, страшный надсад, ужас и окрики начальство. Но при всём этом если в основании дела стоит безумный человек, для которого проигрыш оскорбителен, человек, который готов своих единомышленников защищать как угодно, стоять за них горой, ― конечно, он стоит за них из интересов дела, нет в нем особого гуманизма, но он своих не сдает! И вот поэтому вокруг Трубникова формируется небольшая гвардия, как вокруг Петра Первого, собственно говоря.
Вот у такого человека получается. Всё движется одиноким самоотверженным безумным пассионарием. Пусть таким, как Петр, пусть таким, как Трубников, пусть даже иногда таким, как Ленин, но добиться чего-то здесь может только человек, наделенный сверхчеловеческой энергией, абсолютной верой и, конечно, достоинством. Это действительно какое-то чудо. И когда мы смотрим на Россию сегодняшнюю, мы понимаем, что сдвинуть что-то с места, организовать поисковую команду, производство, телеканал может только вот такой безумец. Когда он умрет, дело умрет тоже вместе с ним, но пока он жив, всё тоже будет крутиться.
Он ― единственное, что может противостоять русской энтропии. Энтропии в этом фильме полно. Это и начальство, и бюрократия, и природа, и скот, и всё, что хотите. И люди, потерявшие веру и опустившие руки. Но пока есть Трубников, около него как-то всё зажигается, как-то всё движется. И то, что в наше время это остается совершенно справедливым, и есть лучшее подтверждение нагибинского таланта.
Что касается Нагибина как такового, он был человеком, в огромной степени заряженным энергией 30-х годов, страшной энергией. Это касается, конечно, не сталинизма, скорее того, что пришло вопреки сталинизму. Он из поколения комиссарских детей, из того же поколения, что и Трифонов, Окуджава. Они все дружили. Он вырос в Москве на Чистых прудах. Вот эта обстановка страшного эротического напряжения эпохи тоже сформировала его. Это были люди, рано созревшие, уже в 16 лет они были зрелыми, у них уже была серьезная любовная жизнь, настоящие драмы.
Это поколение во многом было выбито войной, и сам Нагибин был там, еще фронтовым журналистом, тяжело контужен. Но вот это страшное напряжение конца 30-х и это удивительное, солнечное, гениальное поколение, действительно утомленное солнцем, на которое через озоновую дыру как-то упал луч истории, ― это поколение дало нескольких гениальных прозаиков.
Лучшее, что Нагибин писал, это как о Чистых прудах, о друге Павлике, о друге Оське Роскине ― о тех, кто формировал его душу. И, конечно, о первой его жене, о замечательной Даше, дочери философа Асмуса, с которой провел он самые трудные, самые мучительные и самые счастливые годы.
Нагибин ― писатель, зараженный страшной эротической энергией, заряженный ею. И действительно, его герои всегда наделены какой-то удивительной гиперсексуальностью, потому и Трубников вызывает у всех этих изголодавшихся баб такой восторг, именно потому, что в нем это мужское начало, этот «олений зов», как он сам это называл, буйствует. И ближайший его друг Галич тоже отличался такой же любовной неутомимостью.
В Нагибине, в его воспоминаниях об этом выбитом прекрасном поколении сидела та чистота, которая его не позволяла ему скурвиться и схалтуриться. Он стал автором лучшей малой прозы 60-х и 70-х годов и одним из лучших советских сценаристов. Не зря именно его выбрал Куросава для работы над оскароносным впоследствии «Дерсу Узалой».
Мне очень важно, что из советских фальшивых во многих отношениях и обреченных 60-х годов по крайней мере одна половинчатая, во многом фальшивая, но все-таки очень важная киноповесть осталась актуальной и до сих пор. Бог даст, Трубников будет всегда.
