Верно ли, что в романе «Голем» Густава Майринка главенствует психическое расстройство?

Знаете, Лео Перуц — это писатель, которого не с кем сравнить. Во всяком случае, «Маркиз де Боливар» — это самое виртуозное сюжетное построение XX века. Более изящно построенной книги я не знал. Ну и «Снег святого Петра», и «Ночи под каменным мостом», и, разумеется, легендарная совершенно книга «Мастер страшного суда»… Да и «Прыжок в пустоту». Да и рассказы. У него, конечно, удивительный был дар, светлый. И не зря он математик. «Маркиз де Болибар» — всё-таки я считаю лучшей вещью. «Шведский всадник» — тоже замечательный роман, конечно.

Что касается писателей, на него похожих. Ну, вот Майринк. А в принципе эта готика тех времён не имеет аналогов. И Перуца, кстати, напрасно считают…

«Голем», конечно, книга для меня хотя и очень важная, но есть ощущение такой сновидческой путаницы кафкианской в ней, и мне кажется, что уж если говорить о Майринке, то, может быть, «Дом семи шпилей», как ни странно,— такая книга, что ли, более… У меня есть ощущение, что на самом деле Майринк — писатель еще не прочитанный. И он как Готорн, почему, собственно, иногда в моем сознании смешиваются какие-то их сюжеты. Скажем, Готорн — человек чрезвычайно иррационального… А, как раз, вот Готорн и есть — «Дом о семи шпилях». Готорн — этот такой же, как Майринк, случай иррациональных замыслов и слишком рационального их толкования. Когда человеку приходят какие-то замечательные идеи, и воспользоваться ими в…

Пожалуйста, попробую. Майринк — писатель гораздо менее чёткий, гораздо менее опять-таки структурированный, чем Кафка; фабула его почти всегда произвольна. Кафка очень рационален,— рационален, как страшный сон, как кошмар, в котором тоже всё подчинено безусловной логике. Это не совсем человеческая логика, но внутри себя это логично. Понимаете, Кафка объективнее, Кафка говорит о трагедии человека и закона, о трагедии человека и мира, человека и ветхозаветного бога. Майринк гораздо более произвольный, он более импрессионистический такой, более настроенческий. Мне кажется, Кафка избывал трагедию, а Майринк выдумывал истории. То, что Майринк очень любил Хармса, например,— это,…

Как вам сказать? Это тот редкий случай, когда понимаешь, что не моё, но хорошо. «Голем» — роман, в котором я всегда путаюсь. Я не могу понять, что там происходит, он очень путаный. Но меня восхищает атмосфера — вот эта атмосфера бесконечного дождя, еврейского местечка, таинственных кабалистических историй, вот этот страшный глиняный чувак, который там сидит. Нет, здорово! Я не читал «Вальпургиеву ночь» толком, не перечитывал её лет с пятнадцати-шестнадцати (ещё в старых каких-то изданиях), но «Голема» я перечитываю довольно регулярно.

Я рискну сказать: что такое Майринк на фоне Перуца? О Перуце знают единицы. Ведь Лео Перуц… Ребята, если кто-то действительно… Тут просят меня…

Ну, он и хотел, чтобы вы испытывали мрачные чувства.

Но что касается Кафки, в Кафке нельзя видеть борца с тоталитаризмом. Он им и не был — он до него не дожил. В Кафке можно видеть разоблачителя, если угодно, объективного изобразителя того тоталитаризма, который существуют в мире объективно — тоталитаризм Бога, тоталитаризм закона. Кафка изображает в «Замке» не Бога, нет, а смысл жизни. Вот он так же непостижим, к нему нельзя продвинуться, его нельзя понять. А на путях к нему всё отвлекает нас — помощники, женщины, Кламм, администратор.

Смысл жизни обставлен огромным количеством административных запретов. Страж порога, страж ворот — это всё оккультные образы. Образы, кстати…

 Сергей Городецкий был плохой поэт, с моей точки зрения. И невзирая на сборник «Ярь», который многие считали великолепным, Городецкий – поэт скучный, по сравнению с Нарбутом – поэтом, с которым его сравнивали, с которым он дружил – просто никакой.

Что касается  Боброва, так он и поэтом не был. Мы помним его по книге «Волшебный двурог». Он был пишущим молодым человеком в начале – акмеистического и футуристического движения. Но особенно он был заметен «центрифугой», организационной деятельностью и дружбой с Пастернаком. Сергей Бобров сотрудничал с ЧК, если я  ничего не путаю. И это несколько его, так сказать, портит. А повесть мемуарная «Мальчик» была  очень яркой и…

Нет, я не думаю, что есть тут общее. К тому же, так сказать, все, что их объединяет – это тема сна. И то Данте видит не сон, он в лесу не заснул, он в лесу увидел таинственный ход – такую же кроличью нору, как у Алисы. И Алиса падает не в ад, Алиса попадает в WonderLand, Страну чудес – мрачную,  тяжелую, но не космогоническую, не такую серьезную. Наличие Белого кролика (путеводителя) не делает этого его Вергилием, не делает Алису Данте. Мне кажется, что не все космогонические путешествия, вообще не все странствия по центру Земли являются божественными комедиями. Хотя, конечно, перспектива чрезвычайно соблазнительна.

Только в одном: это тип позднего застоя, который несет в себе и рыцарственность, и трагедию, и самопожертвование. Можно сравнить не Горина, а скорее, Мюнхгаузена и лирического героя Ерофеева, потому что в нем есть такая благородная маргинальность, аутсайдерский и при этом рыцарственный дух. Бедовые времена, когда рыцарь становится аутсайдером.

Кстати говоря, попытка Абдулова сыграть Ланцелота не удалась. У него Ланцелот получился неубедительным: получился такой быдловатый персонаж, но в очках. Это должен был кто-то другой. Я не знаю, кого имел ввиду Шварц. Наверное, человека вроде себя. А кто мог сыграть Шварца? Только ранний Гердт, в «Фокуснике». Молодой Гердт – ведь это было…

Я вообще считаю, что это самая точная метафора. Потому что человек рождается стариком, а умирает молодым. В том смысле, что ребенок сталкивается с самыми серьезными, самыми взрослыми вызовами, самыми масштабными. Первое предательство, первая любовь, первая смерть, первый страх. Я помню экзистенциальный ужас в детстве моем по ночам, он был невероятно страшен, это ощущение, что ты — это ты, и сейчас это ты, и что ты отвечаешь за каждый свой шаг, за каждый свой выбор. Это было очень сложное ощущение, но я его помню. Это у Куприна очень хорошо описано в «Поединке» в разговоре Ромашова с Шурочкой. Так что мне кажется, что ребенок рождается более взрослым, а потом приспосабливается, что-то теряет, что-то…

Да-да, как братья Гонкуры. Эдмон бегает по редакциям, а Жюль сторожит рукопись, чтобы не украли знакомые. Не буду цитировать эту библию советских интеллигентов. На самом деле, конечно, писать надо вместе. Потому что то, что приходит в голову двоим, как говорил Ильф, может прийти в голову десятерым. Совместно писали Ильф и Петров, вместе писали Стругацкие, вместе писали Брагинский и Рязанов, но у меня другой стиль: для меня писание — слишком интимное дело, я на людях этого делать не могу, если речь не идет о газетной статье, которые мне почти всегда приходилось писать в редакции на глазах у коллег. Обычно я с соавтором — чаще всего это Максим Чертанов — придумываю сюжетную схему, разбрасываем по…