Не могли бы вы посоветовать книги сравнимые с творчеством Лео Перуца?

Для меня Лео Перуц – мастер кафкианского уровня, один из величайших. Даже не «Мастер Страшного суда», а прежде всего «Маркиз де Боливар». Более изобретательно построенного романа я не встречал: там предсказание конструирует фабулу и обретает перформативную функцию. То, что маркиз де Боливар предсказал, сбывается. Это, конечно, гениальный роман совершенно. Ну и «Снег Святого Петра», ну и «Ночью под каменным мостом». Перуц был чем позже, тем лучше. Но и тем труднее ему было писать.

Конечно, вот этот «Мастер Страшного суда», «Мастер Леонардо» – очень страшный роман, очень жуткий, готический. Перуц же вообще был математик и шахматист, поэтому его конструкции обладают великолепным…

Выбор-то большой. Но если говорить именно о германоязычной прозе тех времен, на первое место я бы поставил Лео Перуца — австрийца, еврея, такого интересного продолжателя линии Кафки и Майринка, но при этом он строгий реалист. Хотя его произведения и выглядят фантастическими, но всегда появляются какие-то замечательные, вполне рациональные обоснования. Перуц — самый изобретательный сюжетостроитель, самый тонкий и при этом самый сухой, безэмоциональный рассказчик. «Снег святого Петра» или «Маркиз де Боливар», или, уж конечно, всемирно знаменитый и превозносимый «Мастер Страшного суда» — это великая проза. Проза человека, который как-то странно переплавил кошмары двадцатого века,…

Для меня Лео Перуц – мастер кафкианского уровня, один из величайших. Даже не «Мастер Страшного суда», а прежде всего «Маркиз де Боливар». Более изобретательно построенного романа я не встречал: там предсказание конструирует фабулу и обретает перформативную функцию. То, что маркиз де Боливар предсказал, сбывается. Это, конечно, гениальный роман совершенно. Ну и «Снег Святого Петра», ну и «Ночью под каменным мостом». Перуц был чем позже, тем лучше. Но и тем труднее ему было писать.

Конечно, вот этот «Мастер Страшного суда», «Мастер Страшного суда» – очень страшный роман, очень жуткий, готический. Перуц же вообще был математик и шахматист, поэтому его конструкции обладают великолепным…

Из всех последней трилогии Нагибина – «Дафнис и Хлоя», «Встань и иди» и «Золотая теща»… Так вот, из всего этого я больше всего ценю «Дафниса и Хлою» – мне кажется, это история его отношений с Машей Асмус, которая там названа Дашей. Это потрясающая история, потрясающая повесть, написанная на пределе исповедальности. Кстати, это лучшее, что написано на русском языке об эротике, мне кажется.  Еще к этому примыкает ранняя сравнительно вещь «В те юные годы»  про Оську Роскина. Все, что сказано об этой прекрасной, удивительной генерации, об этом поколении русских модернистов 40-го года, это поколение ифлийское вообще самое интересное. И для этой молодежи любовь (даже физическая) была…

«Голем», конечно, книга для меня хотя и очень важная, но есть ощущение такой сновидческой путаницы кафкианской в ней, и мне кажется, что уж если говорить о Майринке, то, может быть, «Дом семи шпилей», как ни странно,— такая книга, что ли, более… У меня есть ощущение, что на самом деле Майринк — писатель еще не прочитанный. И он как Готорн, почему, собственно, иногда в моем сознании смешиваются какие-то их сюжеты. Скажем, Готорн — человек чрезвычайно иррационального… А, как раз, вот Готорн и есть — «Дом о семи шпилях». Готорн — этот такой же, как Майринк, случай иррациональных замыслов и слишком рационального их толкования. Когда человеку приходят какие-то замечательные идеи, и воспользоваться ими в…

Видите ли, Перуц — конечно, в огромной степени, каббалист. Такой, если хотите, представитель еврейской мистики, в большей гораздо степени, чем Майринк со своим «Големом». Перуц наследует вот этой еврейской книжной традиции вдумчивого толкования священных текстов. И совершенно кабалистические по сути у него есть сочинения, но Перуц — математик в гораздо больше степени, чем литератор. Его привлекает именно математическая точность, именно глубокая скоординированность фабулы, именно изящность конструкции. Пожалуй, более изящного сюжета и более умудренного, чем «Маркиз де Боливар», я просто в русской литературе, и в немецкой, да и вообще в европейской за это время не…

Нет, это не психическое расстройство, а это такой способ письма. Я «Голема» прочёл с третьей попытки, потому что я путался в сюжете, я забывал, на каком месте я прервался. И вообще, как-то этот… Понимаете, у меня осталось от него ощущение сплошного дождя, шуршащего по битой штукатурке. Вот это всё, что осталось. «Голем» — очень занудная и путаная книга. Он такого ощущения хотел. Но всё равно Старая Прага там описана лучше всего, еврейское гетто. Поезжайте и посмотрите, это гениальные места.

Пожалуйста, попробую. Майринк — писатель гораздо менее чёткий, гораздо менее опять-таки структурированный, чем Кафка; фабула его почти всегда произвольна. Кафка очень рационален,— рационален, как страшный сон, как кошмар, в котором тоже всё подчинено безусловной логике. Это не совсем человеческая логика, но внутри себя это логично. Понимаете, Кафка объективнее, Кафка говорит о трагедии человека и закона, о трагедии человека и мира, человека и ветхозаветного бога. Майринк гораздо более произвольный, он более импрессионистический такой, более настроенческий. Мне кажется, Кафка избывал трагедию, а Майринк выдумывал истории. То, что Майринк очень любил Хармса, например,— это,…

Как вам сказать? Это тот редкий случай, когда понимаешь, что не моё, но хорошо. «Голем» — роман, в котором я всегда путаюсь. Я не могу понять, что там происходит, он очень путаный. Но меня восхищает атмосфера — вот эта атмосфера бесконечного дождя, еврейского местечка, таинственных кабалистических историй, вот этот страшный глиняный чувак, который там сидит. Нет, здорово! Я не читал «Вальпургиеву ночь» толком, не перечитывал её лет с пятнадцати-шестнадцати (ещё в старых каких-то изданиях), но «Голема» я перечитываю довольно регулярно.

Я рискну сказать: что такое Майринк на фоне Перуца? О Перуце знают единицы. Ведь Лео Перуц… Ребята, если кто-то действительно… Тут просят меня…

«Дни поздней осени», конечно же, она такая наивная. Это действительно новеллизация подростковой мечты, своих снов. Но Сергиенко, мне кажется, хотя эти повести ценил выше всего и был в них наиболее искренним, мне все-таки кажется, что лучшие его сочинения — исторические. Не только «Кеес Адмирал Тюльпанов», но и «Белый рондель» — замечательная повесть, с этим блоковским скальдом, колебателем мировых струн. И «Ксения» — повесть о дочери Годунова — была довольно элегантной, интересной, такой законспирированной. Он был сильный писатель.