Видите ли, в чем проблема? Тут было много внелитературных обстоятельств, конечно. Клюев — я не говорю сейчас о его гомосексуализме, он никакой роли в его гибели, я думаю, не сыграл — был фигурой чрезвычайно яркой в своем не только литературном, но и человеческом поведении. Он все время позировал, он не умел сидеть тихо. Конечно, и «Погорельщины» самой по себе, поэмы о трагической судьбе деревни, было абсолютно достаточно для того, чтобы навлечь на него политические репрессии. Но дело было не только в этом; в конце концов. В 1931-1932 годах какие-то вещи сходили с рук. Если бы сидел тихо, если не собирал бы вокруг себя кружка, если бы не читал вслух эту поэму — а для Клюева было немыслимым держать ее в столе, он читал ее вслух везде, где мог, этим своим, воспетым Ольгой Форш, трубным голосом, совершенно преображаясь во время чтения. Если бы не его театрализованная жизнь, если бы не яркость его манеры, если бы не письма с мольбами о помощи, которыми он всех забрасывал (и письма были тоже стилизованными всегда), может быть, он пересидел бы как-то, но он был человеком невероятной яркости. И он, конечно, был обречен.
Что касается Блока, то его собирались выпустить за границу. Думаю, что за границей он бы все равно долго не прожил, и дело было не в его физиологической такой физиологической зависимости от России и не в его такой мучительной зависимости от своего дара… Может быть, там вернулись бы к нему стихи, он стал бы писать что-нибудь в духе Рильке или в духе Элюара,— мы этого знать не можем. Как раз кем Блок и близок по способу чувствования, по музыкальному ощущению мира, по зависимости от собственного вдохновения, так это, наверное, с Рильке. Но по большому счету Блок, конечно, был обречен, и обречен… Если вам не нравится думать, что он был обречен по причинам метафизическим, можно вспомнить, что у него был ревмокардит, а ревмокардит тогда лечить не умели. От него погиб и Лев Лунц. Что касается Маяковского, то он был обречен стопроцентно и очень хорошо это понимал. Он просто успел застрелиться, прежде чем это бы с ним сделали другие. Он очень хорошо понимал, куда это все идет.
Из людей Серебряного века кто-то же выжил все-таки. Выжили либо люди, которые сознательно мимикрировали, сознательно отказались от литературы — впрочем, Нарбута и это не спасло,— либо это люди, которые умудрились как-то спрятаться, забиться в какую-то щель. Никто из по-настоящему великих не выжил бы. А отъезд за границу тоже никого не спасал, Ходасевич тоже не выжил. И Берберова выжила чудом, но и Берберова не такого ранга поэт, чтобы ей могло что-то угрожать в СССР. Вот у нее в СССР были бы все шансы выжить и стать главой конструктивистского направления.
