Прочёл всего Александра Беляева и увлекался только фантастикой, но теперь немного жалею о такой узости круга чтения. Помогать ли младшему брату выбирать литературу?

Краковский, во-первых, написал после этого довольно много. Прожил, если мне память не изменяет, до 2017 года. Он довольно известный писатель. Начинал он с таких классических молодежных повестей, как бы «младший шестидесятник». Их пристанищем стала «Юность», которая посильно продолжала аксеновские традиции, но уже без Аксенова. У Краковского была экранизированная, молодежная, очень стебная повесть «Какая у вас улыбка». Было несколько повестей для научной молодежи. Потом он написал «День творения» – роман, который не столько за крамолу, сколько за формальную изощренность получил звездюлей в советской прессе. Но очень быстро настала Перестройка. Краковский во Владимире жил,…

Не всегда и не все. Дело в том, что интерес к оккультизму вместо интереса к Богу, к самоанализу, даже, может быть, вместо атеизма, в котором есть свои привлекательные стороны, интерес к оккультизму — это шаг назад. Ну, примерно, как интерес к национализму, крови и почве вместо космополитизма, интернационализма, открытости и так далее. Да, переходные эпохи, да, трудные времена — они приводят обычно к некоторой деградации.

Понимаете, Русская революция дала вспышку модерна, но давайте не забывать, что эта вспышка модерна имела быть перед, в предреволюционной ситуации. А в семнадцатом, восемнадцатом, двадцатом годах с великим искусством обстояло трудно. Так же собственно, как и с…

Она меняется. Но из поэтов совершенно безусловные для меня величины – это Блок, Слепакова и Лосев. Где-то совсем рядом с ними Самойлов и Чухонцев. Наверное, где-то недалеко Окуджава и Слуцкий. Где-то очень близко. Но Окуджаву я рассматриваю как такое явление, для меня песни, стихи и проза образуют такой конгломерат нерасчленимый. Видите, семерку только могу назвать. Но в самом первом ряду люди, который я люблю кровной, нерасторжимой любовью. Блок, Слепакова и Лосев. Наверное, вот так.

Мне при первом знакомстве Кенжеев сказал: «Твоими любимыми поэтами должны быть Блок и Мандельштам». Насчет Блока – да, говорю, точно, не ошибся. А вот насчет Мандельштама – не знаю. При всем бесконечном…

Невзирая на все попытки быть сугубо объективным, он все-таки тоже пристрастен. И это ещё один опыт того, что на историю человек всегда смотрит с точки зрения личного опыта. Объективной картины быть не может. Для меня идея Акунина — одна из самых продуктивных, идея аристономии, личностного достоинства. Каждый ведь, понимаете, рассматривает историю либо как путь прогресса, либо наоборот, как путь к архаике и к национальной матрице сквозь соблазны современности. Кто-то рассматривает её как путь к эмансипации личности. Никакой драмы в этом нет. Я со своей стороны считаю (мое мнение, наверное, близко к мнению Стругацких), что история движется к третьему завету — завету культуры. А у Акунина взгляд…

Понимаете, девочка, наделенная божественной чувствительностью и, возможно, разрушающая мир, как бы предупреждающая о распаде мира — это очень устойчивый архетип прозы 20-х, 30-х и 60-х годов. Это архетип у Стругацких. Надо к этому как-то вернуться, понимаете, как-то это понять. Такая девочка или вообще ребенок, который родится на краю мира и предупреждает о его гибели. У Рота это не совсем то, но архетип тот же самый. Объяснить пока не умею. Продумать его.

Я как раз сейчас, когда писал «Абсолютный бестселлер» (книга называется «Абсолютный бестселлер» — такое хитрое название), пытался проследить генезис некоторых мифов и их дальнейшее развитие. То, что делает Арабов применительно к…

Интеллектуала-то сделать можно, другой вопрос, что своим воспитанием вы не сможете повлиять на нравственные качества воспитуемого. Не то чтобы я верил абсолютно в его гены, в его всесилие предрасположенности. Это было бы скучно. Я думаю, что речь идет, скорее, о принципиальной нереализуемости такой программы, когда вы либо злом, либо добром пытаетесь воздействовать на человека. И то, и другое приводит его в нравственный путь. Либо он перестает сопротивляться, становится совершенно беззащитным и беспомощным тюфяком, либо он становится озлобленным, потенциально очень опасным мстителем.

Воспитывать человека можно чудом, происходящими с ним чудесами, которые расширяют его…

Магический реализм, или м-реализм, как назвал его Миша Назаренко в Киеве, применительно к творчеству Марины и Сергея Дяченок… Мне кажется, разница в том, что фантастика решает прикладные задачи, а магический реализм — это тот же реализм, позволяющий себе некоторые допущения. То есть если задачей фантастики могут быть и футурологическими, и социальными, и философскими, то задачи магического реализма прежде всего в психологическом прорыве, или изобразительная мощь такая. То есть задачи прежде всего эстетические у магического реализма, у фантастики они более прикладные, хотя то, что делали Стругацкие, я бы не назвал магическим реализмом, кроме, может быть, «Отягощенным злом», почему — не…

Миф о Сизифе, абсурдность человеческого бытия не имеет ничего общего, я уверен, с «Темной башней». Потому что миф о Сизифе доказывает бессмысленность и героизм человеческого существования, а «Темная башня» Кинга доказывает конечность и замкнутость мира, его какую-то странную интуицию о том, что пройдя путь, возвращаешься к началу. Это та же мысль, что и у Стругацких падающие звезды: это люди, которые упали с края мира, но попали в него же. Так мне кажется. Хотя я не исключаю, что Кинг читал Ницше, но, наверное, он его весьма поверхностно усвоил, как вся американская массовая культура. Я помню, как Шекли говорил мне в интервью: «Ницше — хорошее чтение для 14 лет. В 15 его читать уже…

Я не знаю достоверно, каковы были обстоятельства этого исключения. Что называется, я при этом не был, меня там не стояло. Но проблема в ином. Понимаете, Лагин, судя по воспоминаниям о нем Стругацких, которые упоминали его всегда очень комплиментарно, был остроумный, едкий, циничный, порядочный в общем человек. И он оказал грандиозное влияние на русскую прозу — не столько даже «Патентом АВ», который просто ну хорошо написан, сколько своим «Майор Велл Эндъю» («Ну а ты?») — это такая довольно утонченная пародия на «Войну миров», довольно забавная вещь о конформизме. И вот она оказала довольно сильное, по-моему, влияние на «Второе нашествие марсиан» Стругацких. Ну, каламбур насчет второго…

Мне кажется, что главный пафос «Дьявола среди людей», как я его, во всяком случае, понимаю, в том, что скромнее надо быть. Главный герой этой повести, Ким Волошин, полагал, что он является мстителем, инструментом мщения, а оказалось, что он здесь ни при чем. Потому что после его гибели господь продолжал осуществлять месть, а Ким случайно оказывался в этих местах и считал себя инструментом божьего гнева. Это то, что Стругацкие называли «несчастный мститель». А в финале этой повести удивительным образом оказалось, что Ким Волошин вообще здесь ни при чем, что мир, как это всегда бывает у Стругацких, страшнее и иррациональнее, чем кажется герою. Герой думает, что есть теория, могущая все объяснить, а…