Мне больше всего нравится период «Tristia», феодосийские стихи, крымские, «Золотистого меда струя…». Условно говоря, с 1917 по 1923 годы. И, конечно, я солидарен (тут уж приходится признать исключительную точность ахматовского вкуса) с Ахматовой, которая московский период начала 30-х, стихи 1932-1934 годов, ставила выше воронежских. Я бесконечно люблю воронежские вещи («Улыбнись, ягненок гневный…» или «Неизвестного солдата» — гениальное стихотворение, абсолютно, хотя уже больное, или «Я около Кольцова»), там гениальные есть стихи, но выше всего я ставлю московский период и самое начало воронежского («За Паганини длиннопалым…»). Лучше, чем «играй же на разрыв аорты» вообще нельзя себе ничего представить. Московские стихи — это «Квартира тиха, как бумага…», не в последнюю очередь «Мы живем, под собою не чуя страны…» — гениальное стихотворение, я абсолютно уверен. И уверен я в том, что если в «Восьмистишиях» попытаться считать коды, там глубина невероятная:
Еще обиду тянет с блюдца
Невыспавшееся дитя.
А мне уж не на кого дуться
И я один на всех путях.
Мне кажется, что «Вдруг дуговая растяжка…» — вот здесь очень точно почувствована природа его озарений, и «Мы поедем с тобою на А и на Б посмотреть, кто скорее умрет». Я московский период ставлю исключительно высоко, и страстно, конечно, люблю все стихи вокруг «Tristia», а лучшим стихотворением Мандельштама, наряду с «Ламарком» («Ламарк», мне кажется, самое пророческое стихотворение его, вот это описание расчеловечивания, спуска по подвижной лестнице); самое лучшее стихотворение Мандельштама и одно из лучших русских стихотворений двадцатого века (наряду, может быть, только с «Рождественской звездой» Пастернака) — это «Золотистого меда струя из бутылки текла…». Я не знаю, можно ли написать что-то более прекрасное. «Золотистого меда струя…» — это стихотворение, на мой взгляд, просто даже у Мандельштама не имеет себе равных по глубине, по гармоничности, по волшебной ясности, и по количеству пропущенных звеньев. «Я мыслю опущенными звеньями». Там экономия, скорость, движение колоссальные. Обратите внимание, что Мандельштам был темен только для современников. Современный школьник читает Мандельштама с какой-то поразительной легкостью.
Для меня, например, во многих отношениях был всегда темен «Неизвестный солдат». И в комментарии Олега Лекманова (такой опыт мгновенного прочтения) тоже подчеркивает очень многие свои, случайные, хаотические, первыми приходящие трактовки, такие полуслучайные ассоциации. Но мне кажется, что современный ребенок читает Мандельштама почти легко, почти без затруднений. Ну вот как мне кто-то сказал, что «ясность ясеневая, зоркость яворовая чуть-чуть красная мчится в свой дом» — это же просто листопад! А я читал массу толкований и думал: «Почему «чуть-чуть красная»? Может быть, это допплеровское смещение?» Но для меня этот феномен детского чтения Мандельштама, понятности Мандельштама показывает всю скорость, всю стремительность его поэтического развития и удивительный его загляд в будущее. То, что «Ламарк» Маковскому, прочитавшему его в «Новом мире» заграницей, показался ему совершенно темным, а мы сегодня читаем «Ламарка» и не понимаем, что там не понять? Стихотворение декларативное простое.
Точно так же очень многое понятно в «Воронежских тетрадях», понятно не интуитивно, а вполне логически, вполне рационально. Пожалуй, для меня сегодняшнего и для большинства школьников абсолютно загадочным и принципиально непостижимым остается разве что стихотворение Мандельштама «Пароходик с петухами». Вот там, где самое странное «не изволил бы в напильник шею выжать гусь»,— я думаю, что там все-таки какая-то ошибка чтения черновика. Мы же знаем это в записи Надежды Яковлевны, насколько я помню. В общем, стихотворение принципиально непонятное. Вот это:
И звенит будильник сонный —
Хочешь, повтори:
— Полторы воздушных тонны,
Тонны полторы.
Тименчик предполагает, что надо искать где-то в газетных новостях. Кстати, Лекманов показал, что поиски газетных источников текстов Мандельштама — очень перспективное занятие. «Вот с приговором полоса» — это черта его быта. Как все люди, отделенные от события, он болезненно прислушивается к открытым источникам информации и читаем между строк. «Сталин нас всех превратил в выжидальщиков» — писала Надежда Яковлевна. И это внимание к официальным источникам проскальзывает в 90 процентах воронежских стихов. Но думаю, что по-настоящему понять самого позднего, самого последнего Мандельштама,— это задача какого-то будущего поколения. Он лет на сто вперед заглядывал, мне кажется.
