Как вы оцениваете антиутопию «О дивный новый мир» Хаксли? Не могли бы вы назвать лучшую антиутопию XX века?

Неа, понимаете, это не взаимоисключающие вещи. Мне кажется, что комфортный дивный новый мир Хаксли совершенно не противоречит скудноватому, с джинном «Победа», миру Оруэлла. По сути своей они абсолютно одинаковы. Это мир тотального насилия, в котором нет места человеческим чувствам. А обставлено ли это с комфортом или с дискомофортом — ближе всех к истине оказались Стругацкие в «Хищных вещах века». А ещё ближе, на мой взгляд,— Джек Лондон в «Железной пяте», потому что он написал, что мир победившей олигархии будет комфортен для пролетариата, потому что пролетариат не будет бороться, потому что сама идея свободы будет ему чужда. И я писал, грешным делом, что пята-то оказалась не железная, а…

Ну, если считать «Дивный новый мир»… Но Стругацкие же говорили, что единственный по-настоящему сбывшийся прогноз — это «Хищные вещи века», сбывшаяся такая утопия на самом деле. Я не думаю, что мы будем жить в реальности Хаксли. Но, похоже, в реальности Оруэлла тоже не будем. Понимаете, что вот интересно: что антиутопии тоталитарного порядка, вот такой тотальный лагерь — они оказались скорее грозными предупреждениями, чем прогнозами. Человек не может очень уж долго жить в пространстве абсолютного зла и казарменной дисциплины. Гораздо более человек склонен к тихому, такому комфортабельному рабству.

Вы знаете, «Железная пята» Джека Лондона — она тоже в общем книга позабытая, но не…

Вообще-то это Хаксли. Послевоенными являются все авторы, которые пережили Первую мировую войну. После Второй, как ни странно (хотя  ничего в этом нет странного), такой силы, такой мощи был культурный шок, что писать о Второй мировой войне начали не сразу. И писали о ней довольно поверхностно, старались ее не касаться или умалчивать о безднах, которые таятся в душе. Например, «Эсме – с любовью и убожеством» (или «Посвящается Эсме», «For Esmé – with Love and Squalor») – это, наверное, самый мой любимый рассказ из сэлинджеровской поздней «девятки». Абсолютно гениальный рассказ, и мальчик этот Чарльз, и девочка Эсме с ее трогательными маленькими ушками и аккуратными волосами, такой…

Оценить его творчество Хаксли в полном объеме у меня не было возможности. Потому что Хаксли –  это очень умный писатель. Это высокий интеллектуал par excellence, серьезный философ, как и Берджесс, хорош ориентирующийся в музыке, в законах композиции, большой знаток современной ему философии.

Хаксли всегда казался мне не по зубам. «О дивный новый мир» я, естественно, читал. «Контрапункт» я не смог читать именно потому, что моих познаний для этого недостаточно, я это очень быстро понял. Говорят, у него есть еще замечательная книга о том, как он боролся с близорукостью. Возможно, когда-нибудь мне придется это делать, и тогда я эту книгу прочту. Но пока, слава богу, у меня такой…

Видите ли, Борис Натанович Стругацкий полагал, что единственная более или менее сбывшаяся антиутопия Стругацких — это «Хищные вещи века». И он даже задумывался: а можно ли её в полном смысле назвать антиутопией? Действительно, у человечества, помните, как говаривал Банев, было не так уж много возможностей выпивать и закусывать quantum satis. Это не худшее занятие для человека и не худшее для него состояние, ну, если мерить от нуля, от минуса, от блокады, условно говоря. Но мне представляется, что и «Хищные вещи», и «О дивный новый мир» Хаксли — они создали антиутопию потребления, а это не главная опасность и не главное наслаждение для человека XX века.

Понимаете, вот что странно? Ведь…

Просто качественной фантастики сегодня не так много и пишут. Есть, конечно, авторы типа Нила Стивенсона, есть масса других персонажей, которых я сейчас просто не вспомню, но всегда очень обидно бывает. Есть весьма твердая, что называется, классическая фантастика в кларковском духе, цветет и пахнет альтернативная история, которая тоже не фэнтези. Но ее, действительно, экранизировать перестали именно потому, что фэнтези, во-первых, удобнее сериализируется, а сериал, что ни говори,— главный жанр современной экранизации. А во-вторых, фэнтези приятнее смотрится, как-то она веселее, примитивнее. Для того чтобы снимать хороший science fiction, будь то «Космическая одиссея» Кубрика, будь…

Книга Бабикова «Прочтение Набокова» вызвала очень много возражений, ещё будучи напечатанной в виде статьи. Но одна заслуга Бабикова несомненна — это полная реконструкция замыслов второй части «Дара» и его многообразных и тонких связей с «Solus Rex». Набоков действительно всю жизнь более или менее сочинял один роман, «метароман Набокова», как это называет Виктор Ерофеев, но у него был свой русский метароман и был английский. Английский метароман всегда о гибели жены и о загробной встрече с ней. И последняя русская попытка такого романа — это «Solus Rex». Совершившаяся английская попытка — это «Bend Sinister» и, в наибольшей степени, конечно, «Pale Fire», который я считаю абсолютно великим…

Видите, Набоков сам отметил этот переход в стихотворении «Отвяжись, я тебя умоляю!», потому что здесь удивительное сочетание брезгливого «отвяжись» и детски трогательного «я тебя умоляю!». Это, конечно, ещё свидетельствует и о любви, но любви уже оксюморонной. И видите, любовь Набокова к Родине сначала все-таки была замешана на жалости, на ощущении бесконечно трогательной, как он пишет, «доброй старой родственницы, которой я пренебрегал, а сколько мелких и трогательных воспоминаний мог бы я рассовать по карманам, сколько приятных мелочей!»,— такая немножечко Савишна из толстовского «Детства».

Но на самом деле, конечно, отношение Набокова к России эволюционировало.…

Ну мало о чем он писал. Это реакция самозащиты. Набокову, который писал, что «в своей башенке из слоновой кости не спрячешься», Набокову хочется выглядеть независимым от времени. Но на самом деле Набоков — один из самых политизированных писателей своего времени. Вспомните «Истребление тиранов». Ну, конечно, одним смехом с тираном не сладишь, но тем не менее. Вспомните «Бледный огонь», в котором Набоков представлен в двух лицах — и несчастный Боткин, и довольно уравновешенный Шейд. Это два его лица — американский профессор и русский эмигрант, которые в «Пнине» так друг другу противопоставлены, а здесь между ними наблюдается синтез. Ведь Боткин — это фактически Пнин, но это и фактически…