Как вы относитесь к Сэмюэлу Беккету?

Ну, прежде всего — Ионеско. Беккета я не люблю. Ну, как не люблю? Я признаю его величие, но не люблю. Во всяком случае, у Беккета есть выдающиеся, конечно, тексты, но Ионеско для меня более значителен. А больше всего я люблю у него не пьесы. Хотя, конечно, и «Носорога», и «Стулья», и «Король умирает» — это шедевры. Но больше всего я люблю рассказ «Фотография полковника», я над ним просто укатываюсь. Это совершенно гениально! И всякий раз, как мне предлагают поучаствовать в какой-нибудь ерунде или пойти на какую-нибудь премьеру, заведомо провальную, я всегда цитирую оттуда: «Немногие могли устоять перед соблазном посмотреть фотографию полковника». Это шедевр! Понимаете? Да и вообще…

Я бы не стал их ставить рядом. Беккет — нобелевский лауреат, ученик Джойса, человек чрезвычайно мрачный и серьезный. Он, по-моему, называется абсурдистом скорее по недоразумению. Да, в его театре, в его драмах есть некоторые следы абсурдизма. Но в принципе, он писатель такого метафизического, что ли, направления, религиозный метафизик, довольно глубокий.

Ионеско тоже не исчерпывается абсурдизмом. Но Ионеско гораздо более весел, непосредственен. Этот французский румын придерживался гораздо более светлого взгляда на человеческую природу. Достаточно сравнить «Носорогов» и «В ожидании Годо», чтобы понять, до какой степени разнятся приемы и философия этих людей.

Ионеско…

Видите ли, ни о каком кризисе жанра применительно к Пелевину точно говорить нельзя. Потому что пелевинские самоповторы не означают, что он не может написать хорошую книгу. Может. Но по разным причинам не считает нужным.

Что касается своего какого-то кризиса жанра, то, простите меня, говорить так следовало бы, наверное, значило бы гневить бога. Я вот уж на что пожаловаться не могу, так это на какой-то кризис в последнее время. Мне сейчас пишется как-то гораздо лучше, чем раньше. Другое дело, что я выпускаю романы не каждый год, но я могу себе это позволить. У меня нет контракта, который обязывал меня это делать. И я могу себе позволить роскошь проживать роман. Проживать его год, два, если…

Я из Пруста читал, из уважения к Кучборской, которая у нас преподавала «По направлению к Свану», и из личного интереса — «Пленницу» и «Беглянку», потому что в силу разных обстоятельств в 92-м, году меня проблема ревности сильно волновала. Но при всем при этом я не знаток Пруста, и скажу вам больше — я его не любитель. Мне кажется, что из всех репутаций XX века репутация Пруста самая дутая. Вот считается, что XX век стоит на Прусте, Кафке и, может быть, Джойсе. Я считаю, что он стоит на Томасе Манне в гораздо большей степени. Ну, Кафку я люблю, Джойсом восхищаюсь и тоже люблю, пожалуй. Пруст, по-моему, совершенно нечитабельный писатель. Но это давняя тема моих споров с Кушнером, который всегда доказывает,…

Можно и нужно, конечно. Дело в том, что в основе национального характера всегда лежит одиссея. И Веничка, и Пер Гюнт, и Блум — это такие портреты, попытка создать национальный характер. Ну, у Джойса национальный характер является, конечно, синтезом Дедалуса и Блума. И Дедалус, Телемах — он такой, наверное, в большей степени ирландец, чем еврей Блум. Но, конечно, Одиссей всегда Иван-дурак, «теория странствующего героя». Мне дочь когда-то, когда ей было семь лет, вдруг неожиданно сказала: «Я поняла: русский Одиссей — это Иван-дурак». Да, русский странствующий герой, безусловно так, который самый умный, кстати. Так вот, это-то меня и занимает в Пер Гюнте.

Вот Джойс всегда говорил: «Моя…

Мне кажется, что Капоте — «Музы не молчат», этот его странный отчёт. А вообще у него есть такая замечательная книжка, посмертно собранная,— «The Dogs Bark» («собака лает — караван идёт»), это отчёт о его репортёрских поездках. Капо́те поехал в Москву, дай бог памяти, в 1956-м или даже в 1955 году, когда первая американская негритянская труппа приехала сюда, в Ленинград, показывать «Порги и Бесс». Представляете себе, что делалось, какой ажиотаж? И Капоте произвёл потрясающее впечатление на русских. Он даже цитирует слова одного кэгэбэшника, к нему приставленного. Он сказал: «У нас такие тоже есть, но мы их прячем от общественности». Это гениальный текст, там потрясающе описан Ленинград. Капоте…

Добра – точно нет. Света – да. Люди модерна – люди с довольно сниженной эмпатией. Это люди, достаточно тяжелые в общении. Они решают главную проблему – достигают совершенства. А их сочувствие и их любовь завоевать довольно трудно. Только другого такого же калеку они могут любить, как Шестипалый и Затворник любили крысу-трехглазку. Затворник, в основном.

Значит, видите, какая штука? Что я называю модерном? Это далеко не всегда все новое. Новое не всегда бывает новым. Часто это хорошо забытое старое. Я бы сказал, что модерн во всем  – в культуре, в метафизике, в понимании мира, в философии – это поиски максимальной эмансипации, максимального освобождения от данностей. Модерном…

Главная идея модерна – это контроль, контроль сознания за всем происходящим, и моральная ответственность. Условно говоря, психоанализ, самоанализ. Вершина модерна – это рацио, рациональное понимание мира и ответственность за свой выбор. А «Улисс» – это пример такого тотального реализма: реализма экономического, философского, социального, религиозного, биологического просто. Это реализм на всех уровнях, подробнейшая каталогизация реальности и ее подробнейшее описание всеми возможными способами – от потока сознания до аллитерации, от мифа до какого-то лирического этюда. Все абсолютно, все жанры и все науки, от биологии до кулинарии. Это пример описания одного дня одного человека с…

Молли Блум – совсем не роковая женщина, вот в чем дело. Может быть, именно потому Достоевский  не любил нормальных людей, они ему скучны были. Для Достоевского надлом, надрыв необходим. А в Молли Блум где надрыв? А если Джойс недолюбливал Достоевского, так может быть, потому что чувствовал в нем нечто нечеловеческое?

Ведь в чем проблема? Джойс при всей сложности своего письма – даже в «Поминках по Финнегану» – гуманный и глубоко нормальный человек. Все эмоции, все реакции в «Улиссе» – это реакции очень физиологические, нормальные. Молли Блум, конечно, шлюховата, но она действительно любит Блума. Это совершенно не тайна. Кроме того, она просто не может отказать. Для нее это форма…

У меня были такие обстоятельства, что я вынужден был читать «Улисса» подряд. Потому что я служил в армии, и мне удавалось иногда на сутки получить очередной номер «Иностранки» 1988 года, где печатался очередной фрагмент с комментариями Хоружего. 12 номеров в течение года я читал этот роман. Потом, разумеется, у меня была возможность — один друг мне подарил переплетенный кусок из «Иностранки» — все вот эти переплетенные 12 глав, 12 порций.

И все эти эпизоды я перечитывал уже, естественно, вразброс и вразброд, потому что читать «Улисса» подряд после первого чтения, по-моему, совершенно не нужно. Перечитываешь любимые куски. Открываешь на чем откроется. Иногда нужно случайно, по работе или…