Гор Видал — большой писатель, роман «Бэрр», когда-то переводившийся в «Иностранке», произвел на меня очень теплые впечатления. Но, конечно, с Капоте его сравнивать нельзя. Понимаете, есть замечательная совершенно мемуарная страничка Стайрона про Капоте, там одна страница, где он пишет: «Конечно, хороший я писатель, но вот у Трумена фраза звенит, а у меня не звенит, а у меня не звенит». Она действительно у Трумена звенит, и больше так никто не умеет.
Дело даже не в том, что у него фраза звенит, а дело в том, что Капоте, тут мы вспоминали как-то с Кутенковым его рассказ «Привет, незнакомец», этот «Hello, Stranger», и я лишний раз поразился, какой страшной глубины этот рассказ, как он меня поразил ещё в детстве. И когда я прочел его в «Музыке для хамелеонов», я же всего Капоте начал читать очень рано, с тех пор как мне Алла Адольфовна, учительница моя, дала «The Grass Harp» — все, что я находил, я читал. И мне привозили много из-за границы его, и я прочел когда «Незнакомца»… А «Незнакомец», кстати, был переведен и в России, в одной антологии для подростков. Я поразился тому, как много туда заложено, как он амбивалентен, кругл и как его можно по-разному прочитать. Может быть, он действительно влюбился в эту девочку, а не просто испытывал к ней сострадание.
Ну прочтите, это очень сложный и очень хитрый рассказ — рассказ о том, как беззаконная любовь разрушила жизнь человека, о том, как он любит маленьких девочек, и о том, как нельзя не любить маленьких девочек. Но он для себя выдает это за гуманность, за человечность. Ну, это такая, понимаете, что ли, более американская, и менее сопливая, менее слюнтяйская, более жестокая версия Гумберта. Хотя роман Набокова совсем не про это, а, как мне кажется, про Россию. Ну ладно.
А почему Гор Видал его любил или не любил — знаете, я когда-то спросил про Капоте одного очень хорошего писателя, а именно Майкла Каннингема, который, как и Капоте, не скрывал своей гомосексуальности. Говорю: «Ну как вы относитесь к Трумену?» — «Никак». Знаете, он сказал, вот дословно я помню: «Это кружевные занавески на окнах большой американской литературы».— «Ах же ты,— мне захотелось ему сказать.— Ну если он — кружевные занавески, то про тебя-то я уж вообще не знаю, хотя ты очень хороший писатель». Ну какие тебе кружевные занавески, гениальный писатель! Да, немножко кружевной, конечно, но это, знаете, я прямо тогда обиделся и наговорил ему резкостей в этом интервью. Хотя Каннингем прекрасный.
Я к тому, что Капоте вызывает у многих неприязнь как такой, знаете… Не только у Гора Видала. Про Гора Видала он наговорил каких-то сплетен, пустил про него. Он был вообще на язык парнем довольно несдержанным, и с очень многими в жизни рассорился навеки именно по причине своей, так сказать, сплетнической и немножко бабской природы. Ну это бывает у гения, подумаешь. Бродский же говорил: «Самое интересное — это метафизика и сплетни. Впрочем, это одно и то же». Именно потому, что о метафизике мы тоже не знаем ничего определенного. Так вот, Гор Видал просто обиделся на конкретный эпизод.
Ну, немножко он завидовал, конечно. Потому что Трумен, будучи слезлив, плаксив, сентиментален, недисциплинирован, написавший очень мало, был, во-первых, любимцем критики и патологическим удачником, что он ни напишет — все расхваливали. Вундеркинд, чего хотите, в двадцать четыре года он как напечатал «Other Voices, Other Rooms», так все и закричали: «Трумен, Трумен, наша гордость». Его надеждой прозы назвал Сомерсет Моэм, который вообще никого не хвалил, ну и пошла, стало быть, восторженная волна.
