Виктор Некрасов

О предпосылках и намёках судьбы лучше меня разбирается Юрий Арабов, но мне кажется, что есть все предпосылки к тому, чтобы у нас сейчас воспроизвелись ситуации Серебряного века, потому что бурное развитие интеллекта при минимальных политических свободах приводит к ситуации «теплицы», к ситуации застоя. У нас в 70-е годы это было. Я думаю, у нас это будет и сейчас. И хорошее, бурное развитие русской поэзии, которое я сейчас наблюдаю, меня наводит на эту же мысль.

Что касается воплощения и копий. Мне кажется, что сегодня Захар Прилепин воспроизводит достаточно точно и биографию, и основные локации Максима Горького. И «подмаксимки» — такие «подзахарки» — вокруг него тоже существуют. Я…

Пока нет. У Бабченко есть хорошие тексты, у Александра Карасёва, которого я вам рекомендую, они мне нравятся иронией своей. Вообще Карасёв, по-моему, хороший писатель, он прозаик настоящий. Мне интересно было читать «Асан». Хотя я не считаю эту вещь удачей, но там, по крайней мере, есть попытка создания какой-то мифологии. Пока ещё не создана такая проза. Я думаю, что долго ещё и не будет создана. Ещё по этой теме рекомендую книгу «Земля войны». Но тоже сказывается недостаток боевого опыта. О человеке в бою ведь почти ничего не написано, только Виктор Некрасов.

Да, конечно, возможно. Видите ли, человеческая натура очень пластична. Как сказал Достоевский: «Человек подлец, ко всему привыкает». Человек привыкает к безумно сдвинутой реальности войны. Кстати, у Гроссмана это тоже очень хорошо показано. Она перестает его чем-то удивлять. Она начинает его даже иногда забавлять. А кроме того, он обустраивается в ней, как в землянке, он находит в ней даже радости какие-то.

Вот, кстати, «В окопах Сталинграда» – гораздо более веселая книга, чем романы Гроссмана. И она гораздо более живая, просто потому, что темперамент Некрасова был другой. Некрасов, очень любивший мать, сын матери-одиночки… Его мать уцелела во время войны. А мать Гроссмана погибла,…

«Двести лет жести» – это отсылка к моему стихотворению про Достоевского. Понимаете, какая вещь? Мне кажется, что Достоевский интереснее всего в своем последнем периоде, когда, судя по «Карамазовым», он радикально отходит от партии Константиновского дворца. Он это перерос, пережил. Ему это надоело. Достоевский вечно не мог верить в леонтьевскую, довольно пошлую идею «государства-церкви». Пошлую в том смысле, что это страшное опошление христианства, его огосударствление. Он не мог верить, я думаю, в правоту Победоносцева, которого он пригвоздил в образе Великого Инквизитора. И это именно Победоносцев, именно поэтому Достоевский прислал ему эту главу, и тот ответил ему, как Тихон в главе «У…

Потому что при Брежневе был советский Серебряный век и расцвет этого Серебряного века. Но я не скажу, что уж так лучшие не были в 60-е. «Мертвым не больно» — это 60-е. Многое в «лейтенантской прозе» — во всяком случае, многое в прозе Виктора Некрасова — это или сразу по горячим следам, или 50-60-е годы. Правда, «Кира Георгиевна» — это совсем не про войну. Константин Воробьев — это 60-е годы. Поэтому кое-что в 60-е было.

Просто, понимаете, литература 70-х набралась мастерства. Стал возможен такой роман, как «В августе 44-го», который я не берусь судить с исторической точки зрения или с идейной, с точки зрения отношения к СМЕРШу, но с точки зрения литературного профессионализма, ребята, это…

Видите ли, вот как раз такая точка зрения сейчас довольно популярна. В частности, Константин Райкин, собирается делать новую версию «Сирано», и именно с учётом того, что Роксана играет с обоими. Там имеется такая идея, что для Сирано просто оптимальна занятая им позиция в каком-то смысле. Вот об этом и следует, наверное, поговорить поподробнее. Хотя это можно было бы назвать «синдромом Сирано», но от Сирано как такового здесь, наверное, надо абстрагироваться.

В чём проблема? Поэт вообще выбирает себе ту лирическую позицию, того лирического героя, в которой ему комфортно. Я знал нескольких людей, в том числе очень талантливых поэтов, действительно талантливых, для которых была…

В России говорили довольно много правды о Холокосте, эта тема не была под запретом в Советском Союзе. «Чёрную книгу» Гроссмана и Эренбурга издать не разрешили, но катаевские «Одесские рассказы» об оккупации никогда цезуре не подвергались, они выходили. И ни об уничтожении русских на оккупированных территориях, ни об уничтожении евреев говорить не запрещалось. Замалчивалась трагедия Бабьего Яра. «Бабий яр»,— Евгений Евтушенко правильно написал. И Виктор Некрасов исключён был из партии именно за то, что говорил правду о Бабьем Яре. Но тема эта, в принципе, не замалчивалась отнюдь.

Я совершенно солидарен с Натальей Борисовной Рязанцевой, дай бог ей здоровья, которая сказала, что «60-е годы выдумал Гена Шпаликов» (кстати, её первый муж). Шпаликов играл определяющую роль в создании эстетики 60-х. Это сценарист «Заставы Ильича» и «Я шагаю по Москве» — двух довольно напряжённых, довольно трагических фильмов, а особенно, конечно, «Заставы», в которой уже очень наглядно явлен мировоззренческий кризис 60-х, о котором потом Аннинский и Хлоплянкина напишут с убийственной точностью по этой картине. Шпаликов, конечно, понимал, что в 60-е было всё непросто. И он выстраивал настоящие 60-е, а не идиллическую картинку. Например, он снял сам по собственному сценарию «Долгую…