Вещь эта, в 1985 году написанная после долгого перерыва, Распутин почти десять лет не писал повестей, публиковал небольшие рассказы и публицистику, она стала одним из, пожалуй, главных признаков не то чтобы перестройки, перестройки никакой еще не было, главным признаком масштабного неблагополучия и его осознания. Уж если Распутин заговорил, а заговорил он, надо сказать, уже все-таки сорванным голосом, значит, действительно подошло дело к роковому некоему рубежу.
Место Валентина Григорьевича Распутина в русской литературе уникально. Это человек, почти гениальную одаренность которого признавали и почвенники-патриоты, и западники-горожане. Он дружил с Евтушенко, о нем высоко отзывался Аксенов. Виктор Шкловский, патриарх литературоведения, в конце восьмидесятых написал «Распутин на распутье», не в конце, а в начале восьмидесятых, когда ему самому было почти под девяносто, а ему было дело до Распутина.
Распутин ярко очень обозначил себя еще до тридцати лет рассказом «Рудольфио», вполне городским, рассказом «Уроки французского», который до сих пор, я думаю, вошел бы в любую антологию русской новеллы, и повестью «Последний срок». Вот Владимир Крупин, другой писатель почвеннического направления, вспоминает: «Когда я прочел Распутина “Последний срок”, я хотел бросить литературу, потому что он сказал все, что я мог бы, и лучше, чем кто-либо мог бы». «С чем сравнивать несравненное?», — сказал он об этой вещи. Действительно, это мощная вещь.
Потом была, может быть, несколько менее удачная, морализаторская, но все равно очень сильная повесть «Деньги для Марии», и дальше два абсолютных шедевра, напечатанных подряд. Это два года, 1975 и 1976, «Живи и помни» и «Прощание с Матерой». Вот эти два текста выдвинули Распутина в первый ряд не русской, а мировой прозы.
Можно по-разному относиться к «Живи и помни», я слышал отзывы людей, которые говорят, что все это фактически совершенно недостоверно, но не важно, не нужно, чтобы было достоверно, важно, что это достоверно психологически. Настена, героиня «Живи и помни», которая своего Гуськова, дезертира, пригрела и от него забеременела в начале 1945 года, она, наверное, одна из самых поразительных героинь русской прозы. Это героиня терпения, героиня креста, который она несет.
Надо сказать, трудно, наверное, найти ценителя более строгого, чем Николай Богомолов, замечательный стиховед, филолог, специалист по Серебряному веку, он у нас на журфаке на кафедре литкритики читал современную прозу. И вот он тогда сказал, что по изобразительной силе, по психологической мощи Распутин равных себе не имеет, и лучший эпизод тогдашней прозы, это когда все узнали, что кончилась война. Там они вдруг вспомнили, бабы, что на пасеке еще живет дедушка-пасечник, который об этой войне, и сам он о войне-то он мало знает, а о том, что она закончилась, не знает совсем. И вот только когда они этому старику сказали, только тогда для них война кончилась по-настоящему. А старик, которому они «дедушка, дедушка, война кончилась», они ему орут, а он не слышит, и кивает просто, улыбаясь такой старческой улыбкой. Эта сцена написана с невероятной мощью, это медведь, действительно.
И с такой же мощью написано «Прощание с Матерой». Но это уже чистая автоэпитафия, потому что там тоже появляется очень важная черта позднесоветской прозы, она мифологична. В ней, собственно, как у Думбадзе, как у Чиладзе, как у многих эстонцев, и прибалтов вообще, как у лучших русских прозаиков, кстати говоря, как у Чингиза Айтматова, замечательного киргизского автора, на самом деле интернационально знаменитого, культура мифа начинает проникать в текст.
Когда текст усложняется, он неизбежно мифологизируется, границы реализма расширяются, и возникает такое некоторое, действительно неизбежное фантастическое ощущение апокалипсиса. И вот всей фантастики, в «Прощании с Матерой», это хозяин, на острове живет странное существо, то ли собака, то ли кошка, хозяин. И вот, когда остров собираются затоплять, он каждую ночь воет.
Мы не знаем, эти старухи выжили, уцелели или их затопило в тумане, мы не знаем финала, он открыт, как всегда у Распутина, в финале только сквозь туман доносится одинокий вой хозяина, голос хозяина. Там, на затопляемой этой земле поразительная сцена, когда в конце, перед отъездом, старуха Дарья, старейшина всех этих местных жителей, моет и чистит свою избу, избу, которую завтра затопит. Но она наводит в ней идеальную чистоту, такая вот абсолютная форма служения богу, абсолютная святость. Кстати, самый мощный, наверное, эпизод в позднесоветском кинематографе, это в гениальной экранизации этой повести, в фильме «Прощание», который начала Лариса Шепитько, а закончил Климов, сцена, где Стефания Станюта моет, трет до блеска эту свою избу в последний день. Гениальный десятиминутный эпизод.
Надо сказать, что после «Прощания с Матерой», казалось бы, писать уже и нельзя, потому что действительно, над русской деревней, над русской жизнью водружается некий крест. А «Пожар» — это вещь уже даже не эсхатологическая, а постэсхатологическая.
Забегая вперед, я хочу сказать, что поздний Распутин, он остался великим писателем. Конечно, он менялся, и, конечно, у него появлялось странной такой каши, мешанины. Он был и сталинистом временами, и апологетом православной духовности, и у него красное и белое мешалось абсолютно. И, конечно, в своей отчаянной полемике с либералами, которых он ненавидел люто, он доходил до каких-то вещей совершенно неприличных. Но при этом всем его проза девяностых годов все равно великая.
Его страшный, сардонически насмешливый рассказ «Новая профессия», о том, как инженер становится тамадой на свадьбе, его поразительная, слезная повесть «Сеня едет» или «Нежданно-негаданно», про то, как мужик подобрал мальчика у цыган и стал этого мальчика растить, а потом цыгане наехали и его забрали, и он без всякого сожаления его покинул, а у Сени в результате вся жизнь рухнула, потому что он мальчика успел полюбить.
И последняя его повесть «Мать Ивана, дочь Ивана», в которой рассказывалась тоже близкая к «Ворошиловскому стрелку» история о женщине, которая сама убила насильника, отомстила за унижение дочери, за насилие над ней. Но даже в этой вещи, с ее довольно стандартным сюжетом, довольно стандартными, к сожалению, мыслями, были куски такой дикой силы изобразительной, что по-прежнему медвежья сила, пусть и старого, пусть и раненого медведя, но она у Распутина чувствовалась. Он был, я не побоюсь этого слова, великим писателем.
И пожалуй, в «Пожаре» это сказалось наиболее ярко. Хотя эту вещь многие тогда корили за публицистичность, но тогда еще Распутин искал причины не вовне, а внутри. И речь там идет вот о чем, там две деревни, Егорьевка и Сосновка. Егорьевка постепенно пустеет, и места эти затопляются, они уходят под воду, и вырубается лес. И вот надо переезжать главному герою Ивану Егорову, Ивану Петровичу, бывшему танкисту, а ныне пенсионеру, ему надо переезжать в Сосновку, а он не хочет Егорьевку бросать.
Там, значит, горят склады, горит эта вся деревня, и удивительное дело, что из продовольственного склада еду какую-то спасает только этот Иван Петрович, вместе со сторожем. А все спасают водку. И спасая эту водку, передавая бутылки по цепочке, умудряются еще и перепиться. Это так называемые архаровцы, которые приехали на сезонную работу, валить лес, земля для них чужая и они ее не любят. Вот водку они спасают, а сахар и муку спасает один человек. В результате ему что-то удается спасти, но в принципе большая часть и леса, и складов, и деревни выгорела, все пожрал пожар.
Там есть как бы герой в лучших классицистских традициях, противопоставленный этому пожару, его фамилия Водников, начальник. Это какая-то вода, охлаждающая этот огонь. Но у него ничего не получается, ему ничего не удается, он даже не может никого удержать от грабежа. Там, кстати, для того, чтобы достать инвентарь и начать тушить этот пожар, должна кладовщица открыть свой склад инвентаря. А она не открывает. Почему? А она боится начальства, потому что «а вы все тут разграбите, а с меня спросят». Вот что у него сгорит, человек не боится, а что с него спросят недостающую бумажку, он боится. И это психологически невероятно точно, и невероятно точны портреты всех этих людей.
Тогда я помню, у нас, это был уже 1986 год, был целый симпозиум по современной прозе, и я, от журфака, тогда второкурсник, поехал на него в Новосибирск от нашего научного студенческого общества. И вот там был, я помню, тогда эти вещи всех волновали, была жесточайшая дискуссия студенческая: вот такой герой, как у Распутина, он может быть назван героем нашего времени или нет. И вот я помню, что дискуссию эту разрешила местная преподавательница, я сейчас, к сожалению, не помню ее фамилии, замечательная, доктор наук, довольно известная женщина, которая сказала: «Вы напрасно ждете от Распутина, что у него будет герой-борец, герой Распутина — страдалец».
И вот я понял, как это точно, потому что Распутин, он действительно, не описывает борцов, он описывает людей, героически несущих свой крест. Вот этот Иван Петрович, он не может остановить пожара. Он страстотерпец, и настоящая Россия, по Распутину, из таких и состоит. Если человек умеет что-то организовать, это для него всегда подозрительно, а вот если он умеет терпеть и страдать, это, по Распутину, русская душа.
Кстати, финал этой повести, «Пожара», он тоже довольно амбивалентен, когда герой после пожара, все почти выгорело, идет в весенний лес и там молчит, то ли принимая, то ли отвергая его, земля. Помните, как Штирлиц сидит в весеннем лесу, вообще в весеннем лесу русские писатели любят заканчивать свои сочинения, потому что это серьезная эмоциональная точка,«Белый Бим» так же заканчивается. Но вот здесь этот весенний лес превращается в очень важную метафору, это земля, которая то ли оживет, то ли не оживет. Она может уже и не ожить. Очень может быть, что пожар, разгулявшийся по России, и водохранилище, затопившее ее, уже уничтожили все, уже здесь перестраивать нечего, восстанавливать нечего. Такая мысль у Распутина появляется.
И поэтому «Пожар», может быть, одна из самых горьких книг времен перестройки. Что важно, после этой повести Распутин стал меняться на глазах, меняться довольно быстро. Случилось несостоявшееся его участие в политической жизни, странное его народное депутатство, потом его активная борьба за экологию Байкала, потом его окончательный переход в стан газеты «Завтра», переход причем на самые жидоедские, самые радикальные позиции.
Но судьба Распутина доказывает, в общем, важную мысль, что даже для великого художника есть идеи губительные, идеи, которые не дают ему потом уже встать на ноги. Я думаю, что Распутина на наших глазах съела почвенная идея, идея по природе своей глубоко антикультурная, античеловеческая, антисвободная. И великий художник, на наших глазах, поддавшись простой и в общем, объяснимой болезни, прекратил свое служение, превратился в другое. Как это ни печально, приходится признать, что Валентин Распутин — это еще одна великая несбывшаяся надежда русской литературы, хотя и того, что он сделала, я думаю, достаточно для бессмертия.
