Эту изящную мысль высказал Владимир Пастухов – талантливый парадоксалист, один из моих любимых политических обозревателей, отнюдь не разделяющий моего оптимизма, всегда пытающийся отследить все вероятности. Но ему это и положено, он политолог. Мы, поэты, можем себе позволить улавливать тончайшие колебания воздуха, а им, политологам, позволено анализировать вещи по мере возможностей. Но, конечно, аналогия между Стрелковым и Навальным, по-моему, так же невозможна, как аналогия между деревом и мрамором. Не потому, что один благороден, а второй нет, а просто потому, что они сделаны из разного теста абсолютно.
Мне кажется, что топливо, которое они используют для своей деятельности, для своей трансформации, абсолютно разное. И главное, что критики Путина справа употребляют такую фразу: «Мы критикуем Путина не за то, что он Путин, а за то, что он недостаточно Путин». Иными словами, они считают, что он не зверствует, а мало зверствует.
По-русски говоря, Навальный – ярко выраженный, прекрасный нонконформизм, а Стрелков – это пример конформизма, несколько обгоняющего время. Он соответствует ситуации, как ему кажется, но ведет себя несколько хуже, чем требует ситуация. Ситуация требует быть плохим, а он старается быть чудовищем. Вот это, мне кажется, такое опережение ситуации, опережение паровоза, которое российская история не прощает.
Можно, конечно, абстрактно, вчуже анализировать эти фигуры. Но, например, когда мы анализируем стихи с точки зрения структурализма, нам качество стихов не важно. Нам важно наличие в них инфинитивных конструкций (как для Жолковского) или номинативных конструкций. Грубо говоря, мы качество в расчет не берем. Но здесь, когда берешь в расчет именно спокойное, беспристрастное сравнение двух фигур (по крайней мере, по функции), нельзя не заметить того, Навальный – это герой очень привлекательный, по крайней мере, для меня. Он очень последовательный нонконформист; человек, который постоянно идет против течения.
Стрелков же – наоборот, человек для меня лично просто ровно ничем не восхищающий. Что-то мешает мне сказать фразу «глубоко отвратительный». Что мешает? Наверное, наличие у него какой-то своеобразной последовательности. Но ни в его Славянском прорыве, ни в том, что он развязал войну на территории Украины (о чем он гордо довольно заявляет), ни то, что он известен какими-то воинскими добродетелями, о которых, впрочем, военные профессионалы держатся разного мнения (человека из ГРУ, человека из разведки, человека из Генштаба), – ничто не заставит меня так же им восхищаться, как я могу восхищаться борцом и нонконформистом.
Это разные добродетели. Воинская добродетель и добродетель борца диаметрально противоположны. Солдат хорошо делает то, что надо. А конформист – то, что ему нельзя. Это огромная разница. И потом, понимаете, в Стрелкове, в его интересе к униформе, в его реконструкторстве, в его белогвардейщине, в его имитаторских способностях и самопрезентации мне видится огромное кокетство, которого я в фигуре Навального не вижу.
Я против этой аналогии. Просто потому, что надо помнить, кто из какого текста и кто в какой роли.
Вот я недавно был в Грузии, и там мне пришлось довольно серьезно отвечать на вопросы о моем отношении к роману «Дата Туташхиа». Я это отношение сформировал давно. Я вслед за Веллером считаю эту книгу одним из великих европейских романов 20-го века. Я совершенно с ним солидарен в том, что исключительная роль этой книги еще не оценена. Главный прорыв Амирэджиби – это то, что там рассматриваются в связке два героя – Дата Туташхиа и Мушни Зарандиа. Мушни Зарадниа – охранитель, классический пример охранитель. Дата Туташхиа – борец. В каком-то смысле Амирэджиби делает вывод о равном трагизме их ролей, о равном величии их роли и о некоторой их двойничестве (они, к тому же, еще и родственники), об их роковой связанности.
Но знаете, все-таки они из разного теста. Все-таки человек искренне, вполне искренне, из наилучших побуждений (как у Честертона философ, полицейский) пошедший на службу в полицию, такой искренний охранитель и такой же искренний человек, пошедший в разбойники, – это разные люди. Один бунтарь, а второму свойственны, говоря по-шефнеровски, уклон к систематике, уклон к легальности. Один – борец, а второй исполнитель, один создатель, а второй – контролер. Я никогда не готов признать, что Мушни Зарандиа и Дата Туташхиа – из одного теста.
И я не верю – в России, в российских реалиях – в фигуру плодородного охранителя, я в нее не верю и ее не признаю. Человек, который из добрых побуждений пошел в России на сторону Путину (а в России персонификация власти – это неизбежная издержка ее вертикальности; не важно, каковы твои намерения, но ты все равно служишь этому государю, а не этому государству, – это совершенно неизбежно при авторитарных режимах); человек, который пошел из добрых побуждений служить Путину, – это, мой взгляд, невозможно. И именно об этой драме был снят фильм «Статский советник». Роман написан о другом, а фильм снят именно об этом.
Меньшиков в фильме играл именно это – невозможность быть нравственным человеком на службе у безнравственного государства. И в трагических глазах Меньшикова в этот момент я это читал. По крайней мере, он играл это. В знаменитой сцене Меньшикова с Михалкова, где эти давно работающие вместе люди воспроизводили старую драму, Михалков (он там Пожарского играл, а Меньшиков – Фандорина) все время говорит. А Меньшиков-Фандорин все время молчал. Хорошо очень Янковский как режиссер решил этот эпизод.
И вот в лице Меньшикова читалось все необходимое: не можешь ты быть хорошим человеком на этой службе, не можешь ты быть вообще человеком на этой службе. И не может эта служба подменить полностью мою человеческую сущность, не приму я эту службу. Там невзирая на известную двусмысленность финала все равно моральная победа была за человеком, который говорит: «Не можешь ты на этой должности сохранять человеческое». Это к вопросу существования «хороших охранителей».
