Войти на БыковФМ через
Закрыть
Литература

Не могли бы вы рассказать о романе Синклера Льюиса «У нас это невозможно»?

Дмитрий Быков
>100

Это портрет американского фашизма. Возможен фашизм в Америке? Да он везде возможен, он живет в человеке всегда. Нам надо понять, при каких условиях он начинает просыпаться. Льюис не отвечает нам на этот вопрос.

Это роман, по-моему, 1935 года – о том, что «у нас это невозможно». У Льюиса получается, что у фашизма все равно социальные предпосылки. А у меня ощущение, что это предпосылки даже не идеологические, а это отсутствие просвещения. Когда человек не занят активной работой, когда он не просвещается, когда он не ищет способа усовершенствовать себя, тогда, мне кажется, у него нет шансов избежать фашизма. Вообще, это любые формы торможения.

У меня в новом романе – грех себя описывать и себя цитировать – как раз такое движение, что электрички и скоростные поезда в Европе отменены. Появился человек, который доказал, что ездить со скоростью больше 70 миль в час вредно для здоровья. И там дальше развивается идея, что ускоряясь, мы сокращаем жизнь. Что если мы будем ездить медленнее, то и история пойдет медленнее. Потому что ускоренная история ведет к катаклизмам. Там описан такой мир, который радикально замедлился. И быстроумный герой, который живет в быстром мире, привык жить быстро, а внутри его есть девушка (второе «я»), которая все  время его подгоняет и поторапливает,  – он потому и вынужден скрываться, что выпадает из темпа. Уж конечно, опыт бегства, борьбы и скрывания за последние пять лет пребывания в России помог мне в некоторых отношениях, был просто целительным.

Отправить
Отправить
Отправить
Напишите комментарий
Отправить
Пока нет комментариев
Как вы относитесь к антиутопии Олдоса Хаксли?

Видите ли, Борис Натанович Стругацкий полагал, что единственная более или менее сбывшаяся антиутопия Стругацких — это «Хищные вещи века». И он даже задумывался: а можно ли её в полном смысле назвать антиутопией? Действительно, у человечества, помните, как говаривал Банев, было не так уж много возможностей выпивать и закусывать quantum satis. Это не худшее занятие для человека и не худшее для него состояние, ну, если мерить от нуля, от минуса, от блокады, условно говоря. Но мне представляется, что и «Хищные вещи», и «О дивный новый мир» Хаксли — они создали антиутопию потребления, а это не главная опасность и не главное наслаждение для человека XX века.

Понимаете, вот что странно? Ведь…

Как вы оцениваете книгу Дэвида Линча «Поймать большую рыбу. Медитация, осознанность и творчество»?

Я не просто ее читал — я был на ее презентации. Я поехал в Дом книги «Москва» и отстоял 2-часовую очередь для того, чтобы получить у Линча автограф и пожать ему руку.

У меня есть этот его знаменитый автограф — знаете, где он ставил несколько таких точек, помимо подписи. Что это означало? По-моему, перфорацию на пленке. Я успел ему сказать, что Elephant Man is the best. Говорить с ним, по условиям, было нельзя, никакой пресс-конференции он не давал. Он встретился, по-моему, во ВГИКЕ со студентами — в общем, так промелькнул по Москве. Но есть фотография вот этого рукопожатия — где-то в сети лежит.

Для меня увидеть Линча было всё-таки таким очень сильным переживаниям. Как говорит Никита…

Что значат слова Набокова в романе «Дар»: «Даже Достоевский всегда как-то напоминает комнату, в которой днём горит лампа»?

Знаете, это примерно то же, что сказал в своё время Толстой о Шаляпине. Он сказал: «Слишком громко поёт». Анализируя это высказывание, Бунин спрашивает себя: «Неужели он не оценил талант Шаляпина?» Нет, оценил, конечно, но талант — это sine qua non, это такое условие непременное, само собой разумеющееся. А особенность этого таланта — его избыточность, неумение распределять краски. Точно так же, на мой взгляд, угадана здесь особенность Достоевского — это чрезмерность. Это действительно комната, в которой всегда горит свет, дневная. И вообще мне кажется, что в Достоевском эти избытки художественные, формальные — они очень часто мешают. При том, что в публицистике его они как…

Можно ли сказать, что рассказы-триллеры у Людмилы Петрушевской — это продолжение Ивана Тургенева?

Нет, это, скорее, продолжение Гаршина через Леонида Андреева, это другая линия. Понимаете, Тургенев был благоуханный, гармоничный, душевно здоровый, очень тонкий, но здоровый, а Гаршин — это все-таки патология, причем действительно это человек без кожи. Я вот начитывал книжку Гаршина довольно большую, записывал аудиокнигу, и лекцию по нему читал, лишний раз подумав, что самое глубокая, самая незаживающая травма русской литературы после Пушкина и Лермонтова — это, конечно, Гаршин. Он был гений, но гений абсолютно больной. Вот у него очень интересно как-то была построена тема цветов, которая маниакально волнует и Петрушевскую. С одной стороны, цветок — это символ зла, а с другой, в «Сказке о…

Какими приемами можно выразить в литературе сумасшествие, переход личности из одного состояния в другое?

Ну, приемами самыми простыми. Как раз лучше всего переход личности из одного состояния в другое описан у Петрушевской в романе «Номер Один».

Там главный герой занимается изучением такого племени энтти. У энтти есть такая технология пересадки души. Душа может переходить из одного тела в другое. И вот он свою душу, свое «я» умудрился подсадить к такому человеку — явному братку, криминальному авторитету, преступнику. Подсадил свою интеллигентскую душу к нему, чтобы он приехал к его семье — к больному мальчику, к жене — и передал им деньги.

И дальше в этом громиле начинается мучительное противоборство души интеллигента и манеры, лексики бандита. И в конце концов побеждает тело…

Можно ли провести параллели между тиранией государственной и семейной?

Это огромная и важная тема. Для меня очень много значит в последнее время роман «Что делать?». Объясню — почему. Только потому, что дети действительно возжелали расшифровать его цифровой ряд, и мне постоянно приходилось его перечитывать. И мне кажется, я эту книгу понял. Ну, то есть писал же Ленин, что её нельзя читать, когда молоко на губах не обсохло. Пока в России будет торжествовать тираническая семья, о политической свободе в ней мечтать невозможно.

Так вот, я понимаю, что со мной кто-то не согласится, будет плеваться кипящей желчи, но назову вещи своими именами.

Пушкинская записка «О народном воспитании», поданная им в двадцать шестом… в двадцать седьмом году по поручению…