Я довольно рано открыл для себя ее книги, был с ней знаком, бывал у нее дома. Она, надо сказать, довольно доброжелательно ко мне относилась, спасибо ей. Я помню, как я ей читал «Ночные электрички», поэму свою, и помню как раз спрашивал ее о Хармсе, о Мандельштаме, и очень интересные это были разговоры. Слепакова нас познакомила.
Лидия Яковлевна Гинзбург выполнила полностью завет Шкловского, который сказал ей: «Когда-нибудь в старости вы напишете то, что действительно думаете о людях». Очень справедливая точка зрения.
Мне кажется, что Лидия Яковлевна как-то раскрепостилась с годами и позволила себе написать о том, о чем другие испуганно молчали. Конечно, ее проза находится не совсем в гуманистическом русле, в русле гуманистической традиции, потому что она подошла к человеческому поведению с позиций формальной школы, а формальная школа склонна игнорировать очень часто эстетическое качество текста, структуралистов интересует структура. А что из этого получается, это не всегда им важно. Поэтому они с равным интересом используют в своих интересах, для своих анализов инструкцию по употреблению сковородки (сковородка состоит из сковородки и ручки) и, скажем, «Я помню чудное мгновенье…». Конечно, это некоторое преувеличение, но, в общем, структуралисту не важно, что анализировать. Точно так же Лидия Гинзбург анализирует человека вне моральных аспектов его поведения. В этом списке бесценны «Записки блокадного человека» — такая феноменология голода и изоляции, замечательные записи ее о любви. В «Записках блокадного человека» именно исследовано состояние человека, живущего под угрозой непрерывной. И многие выводы очень нерадостные делает она, но вместе с тем она совпадает в своих главных выводах с Франклом: тот, кому есть для чего жить, более защищен, более выживающ. Это довольно оптимистическая мысль.
И, конечно, в ее текстах (сугубо, казалось бы, научных) есть та же печаль, которая есть у Лема, вообще которая есть в творчестве очень умных людей, сознающих свое бесконечное одиночество и свою такую не совсем, что ли, человеческую природу. У Лидии Гинзбург постоянное ощущение «некаквсешности», своей изолированности и некоммуникабельности. А те, кого она любила, те, в чьих семинарах она выросла, они либо изменились бесповоротно, как Шкловский, либо ушли, как Тынянов. Либо были уничтожены, как Гуковский. Поэтому, конечно, она человек чрезвычайно одинокий.
Но я люблю не столько ее так называемые «повествования», из которых выше всего ставлю «Мысль, описавшую круг» об осмыслении смерти, а в том числе и ее литературно-критические статьи, в том числе она привела замечательный пример толкования Мандельштама. Мне кажется, она единственная правильно истолковала «Грифельную оду», она удивительно подробно и тонко написала в статье «О литературном герое» и в книге этой вообще эволюцию представлений о герое. И мне показалась книга о лирике тоже, в общем, эталонной. «Человек за письменным столом» — это как раз собрание, скорее, ее автобиографической и художественной прозы. Условно художественной, но, конечно, это художественная проза. Мне кажется, она была наиболее последовательной ученицей Пруста в русской прозе. Вот это умение сказать то, что не до конца в себе понимаешь, продолжая левитинскую формулу применительно к физике: умение сформулировать, сознавая самые тонкие вещи,— это мне кажется, очень было для нее характерно.
