Когда вы выбирали девушку из литературных героинь, выбрали Сашу Яновскую из трилогии Бруштейн. А нравится ли вам Динка из одноимённой трилогии Осеевой и сама Осеева?

Это не трудно. Нетрудно понять, как это делается. Нетрудно дать совет, трудно ему следовать. Теоретически все понятно. Надо просто говорить с ребенком, как с более взрослым, чем вы сами. Потому что вызовы, с которыми сталкивается ребенок, более серьезные. Первое предательство, первая любовь, физиологический рост очень быстрый, новые возможности каждый день. Вызовы, с которыми сталкивается ребенок, более серьезные, чем все, с чем сталкиваетесь вы. Поэтому надо уважать все, с чем он сталкивается и говорить с ним максималистски. Хорошая детская литература всегда максималистична. 

Например, трилогия Бруштейна «Дорога уходит в даль…», «В рассветный час» и «Весна», невзирая на…

 Да, действительно, «Отца» Георгиевской я всегда читал со слезами.  Я ребенком его прочел, это была моя любимая книга очень долго. Помните, когда там сумасшедший мальчик Саша со своей матерью живет в Вильнюсе. Она работает в лечебнице для сумасшедших. Мать запрещает ему встречаться с сумасшедшими, потому что боится, мало ли чего. Хотя это тихие сумасшедшие. И вот он увидел старуху одинокую, которая там сидела на лавочке. Он взял ее и сказал: «Пойдем под дубы». И она говорит: «Хорошо, хорошо, под дубами». Умела Геогиевская нагнать печали на читателя.

 Гиоргиевскую забыли. Забыли несправедливо. Такие романы, как «Колокола» – одна из лучших книг о любви, что я знаю, или…

Видите, литература не может облегчить такую боль. Единственное, что она может — обеспечить какое-то сопереживание, какие-то сходные вещи. Веры Инбер «О моем отце», там, где «Мой отец приехал в Москву умирать» — первая фраза этого рассказа. По-моему, вот это. У нее два рассказа — рассказ «О моей дочери» и рассказ «О моем отце». Может быть, это.

Понимаете, утрата отцов — это вообще очень сложная тема. Это всегда немного проекция собственной смерти, поэтому трудно вот так сказать… Наверное, у Бруштейн можно прочесть «Дорога уходит вдаль». То, что там она вспоминает об отце — это сильнейшие страницы. Отец её был расстрелян 80-летним стариком в оккупации. Вот такие вещи. А так трудно…

У меня была большая лекция, где я сопоставляю книги о гимназическом детстве: «Кондуит и Швамбрания» Кассиля, «Серебряный герб» Чуковского и «Дорога уходит в даль» Бруштейн. При этом я считаю Бруштейн явным фаворитом; я считаю, что эта книга сформировала поколение не в меньшей степени, чем Ильф и Петров или Стругацкие. Я помню, как мы с Боженой Рынской час напролет цитировали на память любимые словечки из этой трилогии. Но «Кондуит и Швамбрания» — замечательное произведение, Кассиль — автор тоже с великими потенциями, правда, они не сложились по разным причинам. Я, правда, больше люблю «Великое противостояние», мне оно кажется очень значимой книгой до 30-х годов. Потом уже, все, что он написал в…

Их довольно много, и к ним я отношусь по-разному, но лучшим его произведением я считаю дневник как самое исповедальное произведение. Я очень люблю его многие тексты, такие, как «Весна света», такие замечательные зарисовки. Кстати, у него удивительно зоркий глаз, он замечательно все чувствовал, но я не большой любитель природы… то есть природоязыческого отношения к природе. Мне близок Пришвин «Осударевой дороги», то есть Пришвин, который рефлексирует над собственной жизнью. Мне кажется, что дневники — это лучшее, что им написано.

Этот вопрос довольно понятный. Это фильм же о модерне, о том самом. И «Роль» — наверное, один из самых точных фильмов об этом. Человек захотел стать другим, захотел продлить возможности искусства, расширить их, точнее, до жизнетворчества. Захотел стать другим человеком, прожить иную жизнь. Вот это, наверное, и есть настоящий модернизм. Потому что пока вы играете, вы все-таки отходите от границы, вы в последний момент успеваете отскочить, а если вы начинаете жить жизнью другого человека — это такая мечта идеального актера. Вот у Михаила Чехова (писали об этом многие) перевоплощение в другого человека доходило до безумия.

Это умеют очень немногие. Природа театра не в том, чтобы изобразить…

Понимаете, я не помню, как это все решается у Сарамаго, да и надо сказать, что книга не произвела на меня большого впечатления. Вот у того же Сарамаго «Слепота», если я ничего не путаю,— да, некоторое впечатление произвела. Так вот, что касается понятия греха и понятия табу. Фрейд вообще из понятия «табу» выводит всю религиозность и все религиозное сознание в «Тотеме и табу». И из него же выводит всякие обсессии, синдромы навязчивых ритуалов, и так далее. Для него и то, и другое — это проявление религиозного чувства, что, конечно, не столько возвышает обссессию, сколько унижает религию.

А вот что касается моего отношения к этому. Я думаю, что идея запрета, как и идея постоянного одергивания,…

Понимаете, если под носителем языка имеется в виду повседневное общение — для меня нет здесь, пожалуй, границы. Два писателя были для меня эталоном. Это Вячеслав Пьецух, чей язык и в книгах, и в повседневном общении был всегда богат, разнообразен и изобретателен. И Валерий Георгиевич Попов — человек, который в устной речи формулирует гениально. Я, пожалуй, не встречал более утонченного и более отважного мастера поэтической и очень точной формулировки. Он как-то умеет тоже обо всем сказать предельно ясно. У Житинского был великолепный язык, так это легко все у него получалось. Он как раз и говорил, что, может быть, это искусство создавать иллюзию легкости в прозе дороже всего, потому что иначе…