Какую книгу вы бы порекомендовали читать, если находишься в психлечебнице?

То, что Лавкрафт, как и многие люди, увлекающиеся мистикой, был так или иначе заражен и отравлен идеями крайне архаическими (а возможно, что и нацистскими, но в романтическом, готическом изводе)… Понимаете, когда вы занимаетесь готикой, у вас всегда есть соблазн – а вот у меня энциклопедия готики стоит на видном месте, это моя настольная книга, и применительно к Гоголю, кстати, тоже, – так вот, когда вы увлекаетесь готикой, мистикой, вы всегда немного реакционер. Потому что идея личной ответственности, идея рациональная предполагает большую  – и человеческую, и художественную – трезвость. А человек, занимающийся готикой, всегда немного опьянен. Да, у него есть шанс…

Он был одним из первых в своем жанре – в жанре  такого позднего мистического реализма. Он как музыкант Берг в «Дворянском гнезде» силится что-то выразить, но это что-то не всегда достигает гармонического совершенства такого. Как и Хармс, это попытка русского Кафки, но у него есть замечательные догадки. Для меня Кржижановский все-таки очень  умозрителен, при всем уважении к нему. Я люблю Кржижановского читать, и не зря Андрей Донатович Синявский называл его одним из своих предшественников, учителей. Мнение Синявского здесь авторитетно, потому Терц – лучший представитель магического реализма  в литературе 50-60-х  и 70-х годов.

Я высоко оцениваю…

Ну вот как раз мне и обидно: имея перед глазами такую фактуру, какую, например, описывал Ремарк, он сделал из этого Вудхауса. 

Вот Грин, например, фантаст: он не снисходил до описания реальности, которая была перед ним, но его проза полна сильных эмоций, гениальных и глубоких догадок, при всей вычурности отдельных диалогов. Но мировая война  там тоже отразилась: например, в таком рассказе, как «Истребитель», который для меня просто идеал. Или, например, «Земля и вода», где выясняется, что все мировые катаклизмы ничтожны по сравнению с несчастной любовью. Или «Крысолов».

То есть фантазия Грина тоже отрывается от этого мира, но на этих лордов, которые обожают свиней…

Наиболее, на мой взгляд, беспристрастно и жестоко эта тема исследуется у Грина в «Джесси и Моргиана». Джесси — красавица, Моргиана — уродина, и это уродство наложило страшным образом отпечаток на ее внутренний мир, заставило ее ненавидеть, завидовать. Это такая книга о феноменологии уродства, довольно жестокая. Сам Грин ее недолюбливал, а вот Матвеева, я помню, называла ее одним из самых полезных его романов. Там много жестокого сказано о связи внешнего облика и души. К сожалению, такая связь существует, увы.

«Ксения Турпанова», например. Вообще, рассказы на русском материале. Как раз «Корабли в Лиссе» я бы не назвал автобиографическим рассказом никогда. «Сто верст по реке» — может быть, он же все-таки имел опыт побегов, и, конечно, опыт конспирологии, бегства, мании преследования — это все ему понятно. В принципе, самое автобиографическое произведение Александра Грина — это «Автобиографическая повесть», и оно же наименее волшебно из того, что он написал.

Дело в том, что «Ученик чародея» — это легенда, существовавшая задолго до Грина. Грин у меня в романе присутствует, конечно, как Грэм. Он пришел из «Орфографии» — это, в общем, трилогия. Грин — один из моих любимых писателей, это такой оммаж ему. Но Грин присутствует там не только на уровне рассказа «Ученик чародея», он присутствует там как автор «Русалок воздуха». Если вы помните, он их пересказывает Дане. И вообще просто как важный для меня человек. Там есть реминисценция из «Недотроги», вот эта, про картину с торчащей рукой над пропастью,— это оттуда. Он для меня очень близкий автор, и, конечно, дух Грина по возможности, крымский вот этот дух, ныне, по-моему, совершенно исчезнувший, он…

Ну, видите, Грин — писатель, который работал с наслаждением, и поэтому с наслаждением мы его читаем. Есть известный мемуар о Грине, кажется, Всеволода Рождественского, хотя я не уверен. На каком-то литературном сборище в конце двадцатых Грин, приехавший в Петербург, в Ленинград за гонорарами, одиноко стоял. К нему подошёл мемуарист и спросил: «Вам нехорошо, Александр Степанович?». Он сказал трагическим, печальным, своим глуховатым голосом: «Когда Грину нехорошо, он уходит сюда,— и постучал себя по лбу.— Смею вас уверить, там хорошо». Это правильная позиция.

И действительно, в прозе Грина хорошо, потому что это проза человека, сбежавшего ну от очень ужасной…

Это интересная мысль. Я бы говорил, наверное, о том, что это общие влияния, которые сказались и на Андрееве, и на Грине. Конечно, Грин Андрееву не подражал, они совершенно по-разному видели мир. Влияние общее — это прежде всего влияние скандинавской прозы и драматургии: влияние Гамсуна и в огромной степени Стриндберга (наверное, в наибольшей), отчасти Ибсена, наверное. Это, конечно, влияние немцев, таких как Гауптман. Что касается «Серого автомобиля», то ведь это такая кинематографическая вещь. Я думаю, что здесь есть определённое влияние скорее кинематографа, каких-то киноштампов.

Можно, конечно, сказать, что такие рассказы Андреева, например, как «Он», влияли на Грина. Но,…