Какой книги вы больше всего ждете от книжной ярмарки?

Это очень интересный роман и очень интересный повод для разговора, и наверняка это «Новые горизонты» будущего года, потому что литературная репутация Горалик весьма высока. Как поэта репутация высока заслуженно, как прозаика — нет, но это отдельная тема.

«Имени такого-то» — интересный эксперимент по внедрению фантастики в разговор о войне, даже не фантастики, а фантазийности такой. Но дело в том, что рецензия Дмитрия Бутрина, в которой утверждается первенство Горалик в этом жанре, продиктована (при всем уважении к Бутрину) некоторой самонадеянностью, обычно присущей всем ЧГКшникам и просто недостаточным знакомством с материалом. В конце концов, «Мифогенная любовь каст»…

Мне кажется, что всякий стыд как-то облагороживает, облагораживает, как хотите. Есть другой стыд, стыд другого рода… Вот, наконец я могу сказать. Знаете, бывает стыд, описанный Достоевским в «Записках из подполья», когда он не становится источником мучения, а когда он становится источником наслаждения. От такого стыда, от расчесывания гнойных язв никому хорошо не бывает. А стыд, который как-то несколько превращает человека, как с Раскольниковым,— тогда да. Но Раскольников — это не герой «Записок из подполья». Герой «Записок из подполья», мне кажется, в Достоевском присутствовал как страшная возможность. В «Братьях Карамазовых» он сумел его победить и задавить. Но ведь подпольность — это и…

У меня есть догадка. Он не женился на Лике, потому что он не чувствовал в ней таланта. Она думала, что он в ней есть, а в ней не было. Как не было и в Нине Заречной, которая сделана из Лики Мизиновой. Там же, в общем, её история с Потапенко частично предсказана, частично описана. «Чайка» — это очень откровенная вещь, искренняя, поэтому он так мучительно переживал её провал; это описание его романа с Мизиновой. Он чувствовал в ней пошлость, понимаете. Вот в Нине Заречной очень много пошлости, поэтому она сбежала с Потапенко, а Треплев, абсолютно автопортретная фигура, ею отвергнут, ищущий новых путей Треплев. А вот в Книппер он чувствовал талант. И когда все эти ребята, типа Горького, пишут, что он хотел…

Ну, например «Евгений Онегин». Это из жуткой, жаркой обиды — и не только на Раевского, но вообще на «русского дэнди», как называл это Блок. Не побоюсь назвать «Жизнь Клима Самгина», написанную, конечно, из жестокой обиды на Ходасевича. Ходасевич — единственный человек, которому удалось соскочить с «горьковской иглы». Остальных Горький бросал сам, а этот ушёл от него, и поэтому, конечно, он ему никогда не простил. И надо сказать, довольно точно его вывел, изобразив персонажа, умеющего всегда быть правым при довольно небогатом внутреннем содержании.

Наверное, из чувства обиды в известном смысле написана значительная часть любовной лирики Ахматовой — во всяком случае всё, посвящённое…

Да полно. Просто сейчас сразу не приходит на ум, но старость отнюдь не противоречит трикстерству как занятию, трикстерству как судьбе. Наоборот, вполне возможен состарившийся Том Сойер, о котором собирался написать Марк Твен. Вполне возможен какой-нибудь такой лукавый старый хитрец.

И потом, понимаете, Фальстаф вполне себе трикстер, хотя и очень иронически поданный. Ну, такой тип Уленшпигеля. И он-то как раз старик. Фальстафу по тем меркам уже под 50. Кола Брюньон — помните, когда он, старик, видится с Ласочкой и говорит: «Мне так хотелось, мой дружочек, вот этой бородой коснуться ваших щечек». Конечно, он человек немолодой, но да, такой вот весельчак. Как раз наоборот, тип…

Ну, это две разные вещи, в общем, и разный жанр абсолютно. «Сумму технологии», на мой взгляд, бессмысленно читать без «Суммы теологии», всё-таки Фома Аквинский — это для Лема очень важный предшественник и важный мыслитель. «Сумма технологии» — это интересная попытка такого католического мыслителя, каким Лем был безусловно, построить образ будущего. Он многое предугадал: миниатюризацию всего, огромную роль информации и социальных сетей, видимо, прекращение космической экспансии (там это угадано, и это печальный такой прогноз). В общем, «Сумма технологии» — это необходимое чтение для любого, кто хочет понять семидесятые годы.

В чём специфика этого времени? Я помню, что тогда в…

Нет, это роман о Макондо, о Колумбии. Это попытка задать координаты фантастического мира, это «История одного города», изложенная по-колумбийски. Это роман о величии и безумии народной жизни, о тупости её и остроте. Это миф, а у мифа нет никакой задачи. И это совсем не тщетность человеческой жизни. Что вы думаете, тщетность человеческой жизни в том, что пергаменты Мелькиадеса предсказали исчезновении Макондо? Да рода, осужденные на сто лет одиночества, не появляются на земле дважды.

Этот роман написан не для того, чтобы вы делали нравственные выводы, а для того, чтобы вы восхищались. И в некотором смысле он вас меняет. Вот здесь чудо происходит. Здесь эстетика настолько мощная, что и…

Нет, Драко Малфой — это, все-таки, понимаете, такой слизеринец, который почуял волю, который почуял, что пришло его время. Это та проблема, о которой я много говорил, к сожалению: дети элиты — это важный резерв прогресса, потому что у этих детей, как у Маленькой разбойницы, во-первых, силен момент рефлексии, какой-то совести. Малфой же — хотя он скотина, и я его терпеть не могу — все-таки сознает свою неправоту. Его что-то такое гложет. Ну и во-вторых, понимаете, у слизиренцев повышенное чувство собственного достоинства, поэтому их не так легко смешать с грязью. Они сопротивляются попыткам их унижения. Унижение — это главное, что происходит сегодня с любым нонконформистом. Его пытаются…

Да знаете, там даже была попытка организовать художественную систему, лейтмотивы, вот этот глаз, увеличенный лупой. Но, конечно, это сильно не дотягивало до книги, но Феклистов и Смоктуновский замечательно работали. И потом, потрясающей была эта атмосфера ночного викторианского Лондона. В Советском Союзе умели это снимать, потому что Советский Союз был похож на ночной викторианский Лондон. Сцена избиения этого лорда там была решена, конечно, грандиозно.