Как вы относитесь к творчеству Марии Галиной?

Для меня, то с «Долины совести». потому что там смамая реалистическая конструкция при абсолютно фантастическом антураже, самая глубокая психология и самая сильное, убедительное, обаятельное описание любви. Понимаете, дело в том, что мы очень часто с любовью путаем зависимость. Иногда физиологическую зависимость, иногда – психологическую. Это такие формы абьюза. Они интенсивно, талантливо, тонко плетут эту сеть, иногда совершенно бессознательно. И вот вы уже оплетены, вы уже не можете сделать и шага. Это не любовь, это зависимость или созависимость.

Вот у Марины с Сережей (Сережа был профессиональный психолог) замечательно проведено это различие. А так-то, в принципе, у Дяченко…

Вот у неё как раз выходит сейчас антология хоррора такая, сборник её страшных рассказов. Мне очень нравится Мария Галина. Она и поэт прекрасный, поэт такой готической традиции. Мы в сборник «Страшные стихи» включили её замечательное стихотворение «Доктор Ватсон вернулся с афганской войны». Это классика, конечно, настоящая. Ну и я очень хорошо отношусь к её прозе. Галина — вот один из немногих людей, которая умеет сделать страшно. То есть, читая её, вы действительно в какой-то момент замираете.

Я очень люблю их обеих. Я знаю, что на гендерные темы высказываться очень трудно. Дело в том, что женщины вообще в России почему-то лучше пишут хоррор. И я могу объяснить почему. Елена Сафонова мне давала когда-то интервью (она очень редко это делает), и мне очень запомнилось то, что она сказала: «Женщина может простить всё, кроме скуки. Мужчина может быть жесток, иногда глуп, может быть неверен, но если с ним не скучно, всё остальное прощается». Это золотые слова. Женщины в России скучную литературу пишут менее охотно, потому что когда женщине скучно, она эти отношения рвёт и эту книгу не заканчивает.

Вот Анна Старобинец пишет очень интересно. Мне многое у неё там нравится, многое не нравится.…

Мне представляется, что в ближайшее время главным жанром станут романы-сценарии, сценарии для компьютерных игр и для ролевых игр. Будет такое слияние метажанров и окончательное вторжение литературы в жизнь. Например, такая история, как «Голодные игры»,— по сути, это уже сценарий для ролевиков, это готовая программа будущей ролевой игры. Как литература это слабо; как кино — довольно несовершенно, хотя очень увлекательно временами и технично. Но это имеет другую ценность: это — мегажанр. У Марии Галиной в «Хомячках в Эгладоре», в одном из любимых моих современных романов, очень точно предсказано это слияние ролевой игры и жизни, когда они почти незаметно и довольно опасно перетекают друг в…

Я много читаю современных авторов, но New York Times Book Review не читаю. Не могу сказать, почему. Наверное, потому что мой вкус не совпадает с таким общим. Люди, которые нравятся мне, как правило, маргинальные. Или, если это не маргиналы (как, например, Ребекка Куанг), то я как-то нахожу их сам безошибочным литературным нюхом. Одна лишь рецензия в моей жизни что-то подсказала, это рецензия Адмони на «Пену дней» в переводе Лунгиной и ее семинара переводческого. Из рецензии Адмони в «Новом мире» я узнал о Борисе Виане. Это был 1984 год, у меня уже был билет в Горьковскую библиотеку. Я понял, что Борис Виан – это то, что мне нужно. Я немедленно заказал себе Бориса Виана, начал читать и был опьянен. Достать…

Геннадий Головин (не путать с Эженом Головиным, явлением совершенно другой природы). Геннадий Головин был писателем очень странной судьбы. Родился, как и Саша Соколов, в дипломатической семье – по-моему, в Канаде. Жил всю жизнь в России, мало кто его знал. Но на уровне языка – это чудесное явление абсолютно.

Если мне надо зарядиться здоровой злостью и энергией борьбы, то Веллер, конечно. В особенности «Дети победителей».

Естественно, что Головина печатала «Юность», его более-менее знали семидесятники. Но, как и многие авторы той поры, он канул в начале Перестройки. А вот у Веллера есть рассказ, который лучше всего описывает психологию людей 1947 года рождения: мы дети…

Две вещи. Во-первых, я серьезные потенции вижу и у русского рока, и у русского рэпа. Потому что это новый извод авторский песни, ничего дурного в этом нет. Вторая вещь – это блоги, «авторская песня в прозе», как стихотворения в прозе. Некоторые блогеры, некоторые авторы дают мне, безусловно, ощущение нового жанра. Вот Денис Драгунский в свое время популяризовал такой жанр, как «рассказ на одной ладони». То есть это рассказ, который можно накрыть ладонью одной руки. Тридцать строк максимум. Вот я думаю, что Денис Драгунский – это проза будущего, многих блогеров он научил.

Второй автор такого же класса – это Елена Долгопят. Она сценарист, но она принесла в прозу… Вот, это очень важно: она…

Ни один роман Стайрона невозможно свести к, условно говоря, короткой и примитивной мысли. Но если брать шире, «Выбор Софи» – это роман о том, что человечество после Второй мировой войны существует как бы посмертно, как и Софи Завистовская. Этот проект окончен, он оказался неудачным. И причина депрессии, которая накрыла Стайрона после этого романа (он же ничего, собственно, ничего и  не написал дальше, кроме трех повестей об охоте, о детстве), была в том, что дальше ехать некуда. Это был такой исторический приговор.

Понимаете, очень немногие отваживались вслух сказать, что после Второй мировой войны не только Германия, но и человечество в целом как-то окончательно надорвалось. Я…

Нет, не думаю. Тоже ведь она сбежала – скорее всего, в Африку. Романтический герой – я не знаю, кто у него. Герои Капоте всегда сбегают, как сбежали эти двое в «Луговой арфе», на это дерево, как потом жили в дупле. И как потом Питер Устинов свою пьесу «На полпути к вершине» сделал под влиянием: там, где американский старец уходить жить в дупло. Последняя лучшая роль Плятта.

Для меня, вообще говоря, герои Капоте не то чтобы жертвы. Они не жертвы, конечно. Они уходят в параллельную реальность, что нагляднее всего происходит в «Безголовом ястребе».  Это рассказ, где этот страшный мистер Дестронелли. Для меня, наверное, это самая отчаянная, самая страшная его история. Хотя «Night’s Tree»,…

Для Стивенсона, думаю, понятие hide (в дословном переводе «повышенный», «подкрученный») было еще для него неактуально. Хотя, возможно, оно появилось тогда же, когда появился опиум в Англии. Дело в том, что опиум не делает человека hide; он уносит человека в сферы более мрачные. Для меня несомненно, что Хайд (хотя он пишется через y) – это скрытое, «спрятанная личность».

Что касается готического произведения. Я всегда исходил из того, что Стивенсон – романтик, романтика и готика, как вы знаете, идут параллельными путями, но не совпадают. Прежде всего потому, что готический герой всегда борец, а романтический – эскапист, жертва. Он пытается укрыться от мира. Но, пожалуй, «Доктор Джекил и…