Нынешнее время предоставляет много острых сюжетов. Но для того, чтобы написать хорошую прозу, нужен моральный бэкграунд, нужны моральные оценки. Без них у вас ничего не получится.
Тут очень интересный вопрос Дениса. Денис, фамилию вашу не называю, хотя знаю, потому что я пишу вам лично. Ну, просто простите вы меня, дурака, я никак не могу вам, так сказать, ответить подробно и детально. Это большая история. Вы собираетесь писать роман о Второй мировой войне и прислали мне несколько фрагментов. У вас уже написана тысяча страниц, при этом вам двадцать лет. Знаете, Дэн, я прочел… Уж простите меня за фамильярность. Я всех Денисов так зову, как и всех Максимов — Максами. Я ваш роман прочитал (ну, то, что вы прислали) с живейшим интересом. Вы хорошо пишете. Но у вас все эти фрагменты написаны одинаковым языком. Так нельзя. Кроме того, они у вас думают и чувствуют как современные люди, но это бог с ним.
Проблема в другом. Для того чтобы браться за роман о Второй мировой войне, надо иметь концепцию Второй мировой войны, а это очень трудно. Вы подошли к делу правильно — вы очень точно почувствовали потребность в такой книге, потому что мы сегодня заново проживаем предвоенное время. Кончится оно войной или нет — неизвестно. Но все приметы нагнетания, психоза, поиска той чеки, за которую рвануть,— вы очень, так сказать, наглядно все это делаете и чувствуете это. Но для того, чтобы писать такую книгу, надо иметь новую концепцию человека, объяснить, как это такое с человечеством случилось.
Это даже у Литтелла не получилось, хотя он действительно мыслитель, он философ. И у него есть концепции человека, но она не работает. Что касается… Ну, не то что не работает, а она не оглушительно нова. Вот эти постоянные его попытки доказать, что его Ауэ — типичный представитель, что все люди такие же, как он, и что он случайно оказался на этом месте… Случайно-то случайно, но оказался-то ты. И это не списывается, не прощается. Понимаете, нет, не все люди таковы. Нет, с человеком происходит вот такое. И мне кажется, что его роман все-таки не состоялся как откровение, он состоялся как хороший экзерсис на тему Гроссмана и Юнгера.
Если у вас не будет нового взгляда на Вторую мировую, ваша тысяча страниц останется просто тысячей страниц. Талант у вас есть, судя по тому, что вы пишете, но вы прочли, как мне кажется, слишком много американской прозы. Американская проза имеет ту дурную особенность, что она внушает читателю — ну, благодаря трудности самого чтения — некоторое избыточное самоуважение. И человек думает, что если он прочел Уоллеса, Гэсса или того же Макэлроя, то он уже взял какие-то вершины. Это так и есть. Но, во-первых, там никаких особых сложностей нет, кроме языковых. А во-вторых, обратите внимание вот на Гэсса: все его три романа написаны по-разному и разным языком.
Мне кажется, вам недостает вот этой гибкости и просто опыта внутри текста, чтобы каждый герой говорил даже со своим синтаксисом. А так, конечно, ваше письмо очень интересно. И я, как вы и просите, готов с вами встретиться, как только вернусь в Москву. Посидим где-нибудь, в той же «Рюмочной», как обычно, и я вам попытаюсь дать свои какие-то представления о том, как пишется военная проза, хотя я мало в этом понимаю.
Если же вас интересует хорошая военная проза, как я её понимаю, то это проза ленинградского, петербургского писателя-диссидента Бориса Иванова, главного редактора журнала «Часы». Вот его военные рассказы предлагают новый уровень, новую технику, новую модель взгляда на войну. Это совершенно другое. Она деидеологизирована, она не психологична, она довольно механистична. Но проза Бориса Иванова о войне — мне кажется, это великая проза. Ну, Курочкин очень хорошо писал. Но мне кажется, что все-таки Борис Иванов, Константин Воробьев — вот это настоящая классика. Иванов — в наибольшей степени.