Эдуард Успенский

Эдуард Николаевич Успенский отличался одной феноменальной чертой, которая, собственно, и сделала его любимым писателем советской, а потом и постсоветской детворы. Он был универсальным утешением для сильных людей, не вписанных в социум. Мы привыкли, что травле подвергается слабак. На самом деле, это не так. Травят сильного, чтобы он не стал ещё сильнее, и не упразднил собою окружающих. Чтобы он не вытеснил их собою, чтобы он не состоялся. Его давят, чтобы он каким-то образом помер. А вот Успенский таких людей, таких детей утешал.

К детям он обращался по простой причине. Он начинал как сатирик, но сатира подвергалась такой цензуре, что ему это надоело. Он понял, что детская литература — это надежная гавань. Потом он убедился, что нравы в этой детской литературе царят чудовищные, что затаптывают все живое, что существует диктат нескольких кланов, и так далее. Но его, знаете, схарчить было не так-то просто. Успенский прожил тяжелое детство на пустырях московских окраин, послевоенное детство. Он был малого роста, но страшно физически силен и ловок. Он крепкий очень был малый, любил подраться, если надо; однажды погнал пинками корреспондента одного молодежного издания желтого, который приехал к нему на дачу шпионить за его частной жизнью. Серьезный был малый, и вот как раз его потрясающая энергия и удивительная способность сопротивляться не дала его сожрать. Он шел на скандал, когда читали какой-нибудь доклад, в котором скучные и бездарные люди ругали детскую литературу талантливо, он вскакивал среди доклада и начинал орать: «Нет, это черт-те что, кто такой этот человек, что он несет, почему мы обязаны его слушать?! Да вы по-русски разговаривать не умеете!» И его невозможно было остановить.

Он привел в русскую литературу очень много талантливых людей: Сергея Переляева, замечательного писателя, автора книги «Индийское кино», Востокова, Тима Собакина. Он же не для себя старался, понимаете? За что бы он ни брался, у него дело кипело в руках. Потому что он умел различать талантливых одиночек, затравленных, и их утешать. Все книги Успенского — это подмигивание, утешение человеку, задавленному и затравленному бесчеловечностью.

Всегда в его книгах есть какой-то жестокий и бесполезный регламент. Это или школьное начальство, или идеологический диктат, или шпионящий за всеми пенсионер. Вы вот думаете, старуха Шапокляк — это веселая хулиганка. Ничего подобного. Старуха Шапокляк стала такой в мультфильме, а изначально в книге эта старуха с крысой на поводке, это как и Печкин,— это стукачка, доносчица. Это та, то шпионит за чужой жизнью и с наслаждением гадит. Старуха с коммунальной кухни, бабушка в подъезде, которая отравляет жизнь,— вот «я делаю злые дела», помните? Она упивается злом. «Поэтому я всем и каждому советую все делать точно так, как делает старуха по кличке Шапокляк». Это тип бабушки из подъезда. И Печкин — это человек, который не может радоваться чужому счастью, чужому артельному труду, не может радоваться их прекрасному быту в Простоквашине, ведь у них же все в Простоквашино уютно. А он постоянно за ними шпионит. Эдуард Николаевич никогда не скрывал, что Печкин — это универсальный тип стукача.

И вот Шапокляк — это такая старуха, шпионящая, отравляющая. Но потом как-то так получается, и он прав, что добро становится заразительно, и она как-то вовлекается в их общие замыслы. Мы понимаем, что она от одиночества завела свою крысу и устраивает свои провокации с кошельком не от хорошей жизни. Успенский же добрый. Я вообще сказал бы, что попытки представить детскую литературу Успенского, Остера или, скажем, того же Яснова; попытка представить её хулиганской, циничной — это попытка людей, которые утверждают мораль совершенно репрессивную. Которые косят под моралистов, а сами при этом уничтожают все живое на своем пути. На самом деле, конечно, Успенский — очень праведный писатель. Писатель, который учит добру, милосердию и состраданию, его проза высокоморальна, просто эта мораль преподносится не как пропись. Она как бы заложена в человеческой природе, и это всегда попытка подмигнуть среди какого-то жуткого негнущегося официоза. Это перемигивание обреченных и затравленных людей.

Это очень остро, наиболее остро чувствуется у него в цикле о крокодиле Гене, потому что это преодоление частной, одинокой затравленности, особенно оно наглядно там во льве по фамилии Чандер. Понимаете, они начинают строить дом дружбы, и из этого постепенно зарождается жизнь. Мы строили, строили и наконец построили. Вот этот образ дружеского, творческого коллектива, в котором есть сумма ущербности и одиночества, которая вдруг от коллективного труда расцветает. Они же все ущербные люди. Они все затравленные: и крокодил в зоопарке, молодой крокодил в 10 лет хочет завести себе друзей,— это все написано для одиноких. Но эти одинокие могут, делясь друг с другом, создать такой оазис рая, и в этом смысле утопия Успенского, безусловно, работает. И очень многие люди в СССР среди тотальной бесчеловечности протаивали такие очаги человеческого.

Но при этом — почему его называли хулиганом или циником?— потому что Успенский замечательно остроумен. Он настолько универсально, прекрасно владеет языковым юмором, тем, что Аверченко называл «тайной смеющихся слов». Он умеет сделать это простое языковое веселье, такую онтологическую шутку. Когда смешно не потому, что острят, а потому, что абсурдно. В этом смысле замечательная языковая игра, я это в статье в «Собеседнике» цитирую, мое любимое его стихотворение про божью коровку.

Жила-была божья коровка
И маленький божий бычок.
И был у них божий теленок —
Совсем небольшой червячок.

Или там:

Совсем незаметный жучок.
И поднял отец свои руки,
Откуда подобная лень?
Он снял свои божии брюки
И вынул свой божий ремень.

Понимаете, вот это для человека современного выглядит почти непростительным кощунством. По советским временам это просто такая милая языковая игра. Вот среди официоза и среди такой пресной скуки глоток чистого и веселого воздуха, такого веселящего газа.

Успенский, конечно, отличался от Петрушевской тем, что у него не было вот этой жестокой сентиментальности. Он не бил ребенка головой о кирпичную стену, как у Хармса. Он не считал нужным пробить. Он мог договориться с детьми на их языке. И в этом смысле такая здоровая, дворовая закваска в нем была. Он всегда был книжный мальчик, научившийся драться, а не хулиган, классово близкий советскому начальству. Понимаете, советское начальство боялось очкариков, и сейчас боится. Оно любит и поощряет хулиганов. Оно поощряет школьные травли, потому что травят сильных, но одиноких. Вот Успенский к этим сильным, но одиноким обращался. И он с помощью языковой игры, с помощью тонкой системы паролей, с помощью доброй насмешки возвращал им уверенность в себе.

И понимаете, удивительное дело: за что бы он не брался, у него получался этот дом дружбы. Он умел собирать людей в коллективы. Делал ли он издательство «Самовар», курировал ли он издание журнала детского, «Огурец», или мало какими они были, собирал ли он детскую редакцию, собирал ли он передачу «В нашу гавань заходили корабли»,— ведь вы посмотрите, сколько он всего насоздавал! Он обладал даром собирать таких вот людей и заряжать их творческой энергией. Вот «АБВГДейка», например. её придумал Успенский. Он собрал абсолютно непохожих актеров: Ирину Асмус, гениальную клоунессу, Татьяну Кирилловну — ведущую, детского психолога и педагога, Левушкина — музыкального клоуна и эксцентрика, пародиста, создателя группы «Бим-Бом», Семена Фараду,— и все это вместе получился потрясающе мощный коллектив, в котором от наслаждения совместной работы всех заражала эта общая радость.

«Радионяня» — Литвинов, Лившиц, Левенбук. До сих пор слушают и переслушивают эти сказки. Он ещё при этом обладал удивительным даром создавать запоминающиеся простые стишки.

Я называюсь колобком,
Я всем и каждому знаком
И дорог.
Люблю я кашу с молоком
И творог.

Вот это такая веселая, быстрая, легкая, почти импровизационная техника. Наверное, прав Андрюша мой в том, что качественно сделанная вещь сама по себе моральна. Но я просто хочу подчеркнуть, что качественно сделанная вещь сама по себе ещё не обеспечивает победы. Потому что нужно уметь зарядить человека вот этой озорнчичающей, парадоксальной верой в то, что у него все получится. Потому что мы же — очень затравленные люди, и не обязательно для этого быть талантливым. Нас травят по-разному и на разных уровнях. Затравленными легче управлять, в них есть выученная беспомощность.

Успенский своей насмешливостью, своей доброжелательностью, своим виртуозным даром помогает человеку распрямиться. И поэтому его книги, его гарантийные человечки, его Вера и Анфиса с этой обезьянкой, его Чебурашка,— это бессмертные вещи. Он обращается к тому одинокому ребенку, который сидит в каждом и указывает ему путь. Нельзя не добавить, что он был очень жесткий, но невероятно добрый и трогательный человек. С ним тяжело было работать, он был максималист. Но он о людях думал хорошо, и поэтому у него все получалось. Мы тоже будем думать о них хорошо.