Мы кстати с Таней Щербиной обсуждали вот эту версию, что не являются ли стихи Рембо литературной мистификацией кого-то из его друзей – например, Верлена… Не они ли за него писали? Мог быть такой гениальный юноша, вроде Маяковского. Я думаю, что Маяковский, если бы русскую революция ждала судьба парижской Коммуны, тоже бросил бы писать. И его ждала судьба Рембо. Просто у него в руках было дело, он пошел бы в художники (он был блистательный иллюстратор и плакатист, гениальный графический дизайнер). Поэтому он бы счастливо спасся от участи контрабандиста, колонизатора, торговца золотом и прочих. А так-то у него тоже был такой авантюрно-мистический склад души.
По некоторым приметам я думаю, что Рембо все-таки писал сам. Бывает иногда: сошлись лучи в одной точке. Декаданс, проклятые поэты, судьба Франции после поражения 1871 года, парижская Коммуна, сложная аристократическая семья, раннее развитие, мучительные отношения с матерью, – все это как-то совпало и получился больной, экзотический, странный талант. Что было бы дальше? Я не говорю, если бы Коммуна победила (это невозможная история). Но если бы рядом оказались другие люди, допустим, а не Верлен. Не знаю, но в любом случае, поэзия Рембо – это поэзия очень молодая. Невзирая на свою утонченность, это во многом истерика юности. А дальше – дальше началась взрослая жизнь, и ему писать стало неинтересно. Это такой рано увядший цветок.
«Пьяный корабль» – это такое автоматическое письмо, чистый сюрреализм, моменты алогичности нарочитой. Это такое представление об инфернальном, о сюрреалистическом. Лотреамон ведь о том же самом. То есть я не вижу исключительности в этой судьбе, а вижу в ней большую трагедию. Если угодно, это то, о чем сказала Ахматова: «Французская живопись съела французскую поэзию».
Они все были очень молодые люди, рано умиравшие, рано прекращавшие писать. Вот Тристан Корбьер – мой любимец из этого поколения – чахотка в 26 или в 27 лет. Очень многие, кстати, его стихи я наизусть помню (тоже в кудиновских переводах), это «Сонет сэру Бобу»:
Давай меняться, Боб! Я так обмен рисую:
Тебе – мои стихи, мне шерсть твою густую,
Шерсть вместе с блохами или без них, чтоб стал
Я сэром Бобом вдруг…Она меня б ласкала,
Дворняг бросало б в дрожь от моего оскала,
И с именем Ее ошейник я б таскал.
Шедевр!
