Мне очень нравится этот вопрос.
Знаете, одно из самых моих теплых воспоминаний о Табакове — это как я иду по Дмитровке с Женькой, дочкой, тогда ещё семилетней, и вдруг нас окликает Табаков, который мимо проезжает в шикарном черном джипе: «Давай, Димка, подвезу». Я подпрыгнул, тут же к нему подбежал. «Когда ещё у меня будет такой шанс так покрасоваться перед дочерью? Меня знает Табаков!» Мы сели к нему на заднее сидение, и Женька с придыханием сказала: «Пожалуйста, а можно вы скажете про бутерброд?» И он сказал: «Неправильно ты, дядя Федор, бутерброд ешь» И такого сияния, такого ликования я у ребенка не припомню. Он вообще был щедрый человек, ему нравилось демонстрировать свои возможности.
Вот что касается того, что он принес образ кота. Понимаете, кот… А по-английски «кот» — он мужского рода, как вы помните. И пантера Багира черная, мужского рода. И, конечно, Кот, гулявший сам по себе. Что для нас совершенно непривычно, особенно после блистательной слепаковской пьесы, где кошка именно женщина, именно кокетка. А уж представить Багиру, которую, кстати, в табаковском спектакле, райкинском, играла Майорова, представить Багиру юношей совершенно немыслимо, это уже получается какой-то гомосексуализм. Мы привыкли, что Багира слегка влюблена в Маугли, или во всяком случае по-женски подчиняется ему. Помните, она просит его положить руку ей на спину, когда наблюдает за танцем бандерлогов. Она не может выдержать его взгляда. Ну, вот такие все женские коннотации. Но тем не менее Кот, который гулял сам по себе,— это именно he. И мы привыкли воспринимать кота как нечто независимое, как нечто одинокое.
Так вот, Табаков создал совершенно другой образ кота. Как Леонов сыграл Винни-Пуха как такого мыслителя, добряка и мыслителя, озвучил, как Ия Саввина наградила поросенка Пятачка голосом Беллы Ахмадулиной и её трагически хрустальными обреченными интонациями («В общем, он лопнул»,— помните, да?), точно так же сумел Табаков передать коту — животному независимому и часто бездомному — свои хозяйски инстинкты, хозяйственные чувства.
Табаков был настоящий хозяин театра, он так это воспринимал. Он был глава семьи: добрый, щедрый, жесткий, суровый. Это все входило в это понятие. Но, понимаете, ведь закрытые сообщества (я много раз об этом писал), они обычно развиваются либо по сценарию мафии, то есть семьи, либо по сценарию секты. Вот секта — это самая опасность. И «Табакерка», в отличие от многих театральных таких кружков и студий (не будем называть имен), она не превратилась в секту. В мафию — тоже нет, потому что… Ну, в семью — да, безусловно. Ну, «мафия» и есть «семья», как вы знаете, по-итальянски. Так вот, семья — это совершенно особый способ существования театра.
При Табакове МХАТ недолгое время, но был семьей, семьей практически идеальной. И вот он наделил Матроскина своей хозяйственностью, уютностью, некоторой даже авторитарностью. Помните, когда там Матроскин начинает командовать Печкиным, как он Шариком порывается командовать, заводит корову и охраняет эту корову? Ну, понятное дело, коту нужно молоко. Но вот бандитизм, который присущ обычно коту, он совершенно исчез, и появился табаковский уют. Вот это он привнес в образ кота (на ваш вопрос).
А вообще я очень этого человека любил. Меня тут многие тоже спрашивают, как я отношусь к колонке Шендеровича, насколько я с ней согласен. Я с ней абсолютно согласен. Тут понимаете какое дело? Все попытки судить художника — они мне кажутся очень смешными, потому что делает ли он это ради сохранения театра или таково его убеждение, художник, ещё раз говорю, не обязан быть прав. Произведение художника — это в том числе и его жизнь. И оно тоже служит тому, чтобы вы смотрели, учились, что-то повторяли, а что-то — нет. Ну, это все равно, что предъявлять артисту претензии, ещё раз говорю, что он на сцене душит Дездемону.
Почему вообще писатель должен быть всегда прав? Писателю необходима энергия заблуждения (по Толстому). Человек обычный, который живет не на виду, может иметь любые взгляды, это никого не волнует. А писатель, художник, артист, который на виду все время, он своей жизнью, как и своими произведениями, чему-то учит зрителя. Вот Никита Михалков, например, он всей своей жизнью, мне кажется, поставил спектакль гораздо более мощный, чем все, что он мог бы осуществить на сцене или в кино. Или Владимир Бортко. Его жизнь — это фильм, который мы все смотрим, и этот фильм гораздо более интересный, чем все, что он мог бы снять. Они не для того, чтобы с ними соглашаться; они для того, чтобы на них смотреть и делать свои выводы. Художник — это тот, кто прививает себе болезни века, кто на себя показывает пагубность тех или иных вещей.
Вот, понимаете, я тут недавно в силу разных профессиональных необходимостей занимался Андре Жидом, довольно близким мне писателем и одним из любимых. И вот я прочел его рецензию на Селина. Он его трогательно так отмазывает, он говорит: «Ну да, вот Селин говорит о масонском, о еврейском заговоре. Но, может быть, он рехнулся? А может быть, он так шутит? Мне кажется, что он издевается». Господи, скольких талантливых людей мне приходилось таким же образом отмазывать, но я всегда в таких случаях добавлял: «Ну а если он это всерьез, то тем это показательнее». Это он себе привил чуму. Можно посочувствовать.
В случае Табакова, мне кажется, он удивительно мало совершил в своей жизни поступков, за которые к нему можно было бы предъявить моральные претензии. И если он совершал ошибки, то эти ошибки были тоже широки, показательны, как и все, что он делал, и наглядны, как все, что он делал. Помните, было такое выражение «играть жирно, по-табаковски»? Вот его высказывания некоторые — это тоже жирно, по-табаковски. И это, чтобы вы понимали. Человек жертвует собой, чтобы понимали, каковы пределы допустимого.
