Я вот как раз сейчас в паузе задумался: ведь действительно, в чём отличие русской литературы от мировой? Русская литература имеет очень большой навык превращения проблемы в достоинство, а трагедии — в предмет для гордости. И на протяжении последних лет русской истории, хотя литература в общем и пребывает в некотором загоне, эта способность никуда не делась. Русский писатель (я много раз об этом говорил) начинает текст, борясь со своей проблемой, а потом провозглашает эту проблему своим великолепным достоинством, он начинает её оправдывать очень серьёзно. Вот что происходит с проблемой одиночества в русской литературе? Три аспекта я бы здесь выделил, по школьной привычке.
То, что касается одиночества любовного, любовной тоски — это в русской литературе ничем не отличается в своей трактовке от мировой. Да кстати, не так уж и много этой темы, потому что русской литературе хватает социальных проблем, и о любви она говорит гораздо меньше. Русскую литературу не очень интересует одиночество покинутого любовника. Она скорее здесь относится к нему, как к Каренину, то есть с лёгким пренебрежением (неслучайно после того, как от него жена ушла, у него и на службе перестало получаться).
Вообще проблема мужского или женского одиночества для русской литературы не так уж актуальна, потому что если уходит, то всегда к другому или к другой, да и вообще есть вещи поважнее любви. Всегда всё происходит на фоне очень острого социального катаклизма, социальной проблемы, потому что вот уж чего в России хватает. Как замечательно сказал Аронов: «Когда нас Сталин отвлекал от ужаса существованья…» — в стихах памяти Ахматовой. Всё время что-то отвлекает от ужаса существованья.
Второй аспект одиночества — экзистенциальный. И вот здесь как раз проступает замечательная особенность русской литературы: она считает одиночество очень позитивным признаком. То есть герой состоялся в тот момент, как ему наскучили прежние занятия, как он порвал с прежним окружением. Стал одиноким — значит перерос. Одиночество в русской прозе — это свидетельство духовного роста, духовной победы, если угодно. Вообще некоторый культ отшельничества, одиночества, ухода, попытка справиться с похотью как таковой и похотью тщеславия — это и «Отец Сергий».
Как ни странно, черты этого же одиночества довольно легко обнаружить у Онегина. Я знаю, что есть масса народу, которые оправдывают Онегина, считают его героем в высшей степени симпатичным. Но почему же Онегин умнее остальных? Потому что ему надоело, а остальным — ещё нет. Писарев, возражая на это, говорит: «Если вы объедитесь пудинга, какое-то время вам не будет его хотеться, что будет независимо совершенно от ваших теоретических понятий о пудинге». То есть: Онегин переживает просто такого своего рода идиосинкразию к светской жизни, которой он объелся, но умнее от этого не становится. Нет, всё-таки, мне кажется, становится. Потому что если человеку что-либо надоело, во всяком случае в русской литературной традиции,— значит, он оказался выше этого.
И поэтому советская литература, и русская, а в особенности советская — это литература изгоев, литература, которая ценит выпавших из гнезда, выпавших из тенденции. Отсюда культ лишнего человека, причём лишним часто оказывается и лучший, как, например, Печорин. Отсюда культ человека, который, по верному выражению Владимира Гусева, перестал оправдывать своё поведение общими критериями и обратился к критериям вечным — вот так он объяснял доктора Живаго. «Вообще, чтобы начать движение, надо сойти с поезда»,— говорит Пелевин. И поэтому для русской литературы тот человек, который сошёл с поезда,— это некоторое начало перерождения.
Ну, посмотрите на героев Горького. Его знаменитые босяки — это люди, отвергнутые обществом, в сущности тоже одиночки, скитальцы. Но он-то полагает, что не их отвергли, а они отвергли, и они не отверженные, а отвергнувшие. Поэтому для него так важен Челкаш, так интересен для него любой из очерка «Бывшие люди». В частности, там есть и автопортрет — вот этот мрачный парень в соломенной шляпе, который обещает за удар в лицо ударить кирпичом по голове, всё время наращивает ставки. И тут уж действительно куда деваться? Горький и сам одиночка. И в экзистенциальном плане для русской литературы вот то одинокое человеческое существование, выход из круга повседневных проблем и выход из ряда — это начало жизни, начало роста.
Но есть ещё и третий аспект, который мне представляется самым интересным,— это аспект социальный. Вот как у Кьеркегора была эта иерархия, где внизу было эстетическое, а наверху религиозное… А многие, кстати, её переворачивают — и тоже получается очень интересно. А вот мне кажется, что социальное в русской литературе наверху, оно самое главное. Почему? А потому, что (вот внимание!) в русской литературе имеет настоящую ценность то, что способно повлиять на жизнь общества. Это общество настолько инертно, настолько болотисто, настолько вяло реагирует на всё, что именно изменить жизнь — это серьёзное достижение.
Вот Горький, характеризуя Ленина, говорит, что лучшее его качество — он помешал жить миллионам так, как они жили до этого. Так вот, одиночество в России, в русской традиции имеет тот социальный смысл, что из одиночек начинают формироваться новые поколения. Или как точнее сказал ещё Достоевский в «Подростке»: «Из подростков создаются поколения». А кто такой подросток? А вот это именно одиночка. Он одинокий, потому что быстрый рост вырвал его из среды, из традиции, из семьи. Русская литература любит таких одиночек и любит показать, как из этих одиночек созидаются новые общества, новые люди.
Строго говоря, с одиночества в русской литературе начинается не столько личностный, не столько религиозный, сколько, как ни странно, социальный рост. Потому что ведь, например, «Воскресение» Толстого — это социальный роман. И «Записки сумасшедшего» Толстого (не путать с гоголевскими) — это социальный текст, ведь там он говорит: «Я показываю вам выход из горящего дома, а вы говорите мне, что я сошёл с ума». Именно указывать пути развития общества, организовывать великие протесты, бунты, начинать какое-то пробуждение массовое должны одиночки. Ведь обратите внимание: у Чернышевского Рахметов абсолютно один; за ним стоят какие-то люди, но он для них гуру, а равного у него нет. Абсолютно одинок Базаров, потому что он окружён эпигонами, прихлебалами, дураками, а равного ему нет. А когда появляется равная — Одинцова, они в ужасе бегут друг от друга.
С одиночества, с преодоления возрастных, поколенческих, социальных границ начинается в русской литературе рост. И вот поэтому, когда вы спрашиваете меня (а таких вопросов довольно много), каким образом следует с одиночеством бороться, я вам скажу, что с ним бороться не надо, с ним, наверное, надо жить. Надо понимать, чётко сознавать, что ваша сегодняшняя неспособность уживаться с людьми — это не социальный аутизм с вашей стороны, нет, ничего подобного, а это просто исчерпанность всех парадигм. Я сегодня по-настоящему уважаю того, кто не может ни с кем общаться, потому что общение — очень часто это заполнение пауз болтовнёй, это…
Ну, как вам сказать? Вот наши ночные с вами эфиры, для меня во всяком случае, они дают мне очень многое именно потому, что это возможность говорить о том, что меня волнует реально. Но обратите внимание: программа-то называется «Один». Потому что единственный способ говорить о том, что тебя волнует,— это говорить в одиночестве наедине со всеми, но как бы не вступая в диалог, как это ни ужасно. Ну, у нас есть с вами какой-то диалог, я отвечаю на письма, на вопросы. Но боюсь, что, работая в режиме диалога, мы бы тянули одеяло каждый на себя, и услышать друг друга мы были бы неспособны.
Истина начинается с одиночества — вот это, мне кажется, самое точное. То есть я ненавижу одиночество в человеческом смысле, мне надо, чтобы кто-то был рядом, но вот единомышленников, грешным делом, я не люблю, мне нравится, когда я ни с кем не согласен. Поэтому я вам желаю удачной семейной жизни и при этом глубокого внутреннего одиночества тогда, когда вы остаётесь наедине с собой.
