Не могли бы вы рассказать о ваших самых ярких воспоминаниях об Илье Кормильцеве?

Знаю одно фантастическое произведение, где автор пытался описать нечеловеческую мебель. Это рассказ Борхеса «Дом Астериона», где он ходит по жилищу пришельца и видит мебель, рассчитанную на нечеловеческое тело, на отдых, на рекреацию, на подъемы и спуски нечеловеческого существа. Вот я думаю примерно таково же должно было быть описание нечеловеческой морали, но я не припомню сколько-нибудь убедительного его описания.

У Уиндема, наверное, отчасти, в «Чокки», а отчасти в замечательных «Кукушках Мидвича». Там у него герой Чокки (инопланетянин, вселившийся в мальчика) все никак не мог понять, почему, чтобы сделать одного, нужны двое. Вот такие вещи его интересовали. Попытка…

Для Ильи Кормильцева не знаю. Он стал событием для учеников и поклонников Юрия Кузнецова, который, будучи главой редколлегии, в основном напихал туда своих таких готических, неоромантических, неоязыческих, может быть, отчасти и таких неонордических (выразимся осторожно) поэтов.

Там, например, был напечатан замечательный Владислав Артемов, которого я очень люблю — ныне, по-моему, главный редактор журнала «Москва». Там было его стихотворение «Ночные птицы». Я к Владиславу Артемову как к человеку, поэту, литературному деятелю, отношусь с глубоким уважением, несмотря на полное неприятие его позиции.

Это довольно понятно. Их тяга к магическому реализму связана с тем, что средствами традиционного реализма российскую реальность как сейчас она есть, осветить невозможно. Прежде всего связано это с тем, что традиционные реалистические объяснения (материальные, просвещенческие) перестали работать. Как правильно пишет Веллер, человека ведет тяга к максимальному эмоциональному диапазону, а не к добру или злу. Иногда ко злу. К добру она реже, потому что добро считается дурным вкусом, дурным тоном.

Мне кажется, что магический реализм – это такой посильный ответ на кошмары ХХ века и на иррациональную глупость века ХХI. Тут интересная мысль: да, ХХ век был кошмарен. И эти кошмары были…

Эта песня основана на простейшем каламбуре. Она написана, по-моему, для Насти Полевой. Клипса — это такая серьга. Калипсо удерживала Одиссея на острове. Калипсо — образ такой женщины.

Понимаете, это же обычно требует всё-таки некоторого взгляда на оригинал. Калипсо — нимфа. Он там 7 лет провел с ней на острове. Она была дочерью Океана. Она жила в гроте и была ткачихой. Одиссея, которого она спасла на этом обломке, она 7 лет там удерживала. Образ женщины, женской власти. Ну и женщина, носящая клипсу в ухе, примеряет на себя роль Калипсо.

Зеркала отражали любовно
Розу чистую в светлой росе.
И хотелось ей быть бесподобной
Но при этом такой же, как…

Не думаю. Я впервые услышал это стихотворение в кабаре Дидурова в его чтении. До сих пор помню его кроткую интонацию, с которой он это читал, с этим странным ударением: «Нам не нужнО лицо твое…». Вот у меня ощущение, что «мы уже были в глазах, и все, что нам нужно взяли». Понимаете, если понимать это стихотворение как такую антиоду трагической любви, тогда да. Но вообще-то образ черных птиц, ночных птиц для тогдашней поэзии типичен. Найдите, например, стихотворение очень хорошего поэта Владислава Артемова «Ночные птицы». Это неслучайная вещь. Темная птица, ночная птица, Ворон, Nevermore,— вот в этой традиции надо ее рассматривать. Крылья у Кормильцева, может быть, образ не…

Илья Кормильцев был человек необычайно смелый прежде всего и гордый. И при его тихой, как у Заболоцкого, внешности провинциального бухгалтера, это производило впечатление взрывное. Он был человек очень екатеринбургский. Ведь продолжение бажовского екатеринбургского мифа — оно было, оно не купировано, оно не абортировано, и продолжением екатеринбургского мифа в русской культуре был Борис Рыжий, и Илья Кормильцев в огромной степени. Это продолжение мифа о подпольщиках-профессионалах, о великих профессионалах, находящихся в завете с таинственными и довольно темными силами природы. Это миф Данилы-мастера. Ну и Кормильцев был таким уральским Данилой-мастером, таким супер-профи,…

Я не вижу там ничего особенно загадочного — «над нами километры воды»,— потому что героя терзает вот этот кошмар, о том, что они с возлюбленной лежат под километрами воды (довольно частое клаустрофобное явление), и у них на двоих одно дыхание, и он хочет не дышать, чтобы ей больше досталось. Это восприятие любви как катастрофы, которая объединяет двоих. Оно ещё восходит и к Окуджаве, к «Путешествию дилетантов», помните: «Все влюбленные склонны к побегу, / с красной розой в дрожащих руках». Вот, наверное, это как-то так, потому что любовь взаимная — это ситуация не просто счастливая, и не только счастливая. Это ситуация взаимной катастрофы. С чем это связано, не знаю. Но вы знаете по себе, что любящий…

Я не настолько специалист в жизни и судьбе Егора Летова, чтобы про него рассказывать. Я думаю, что Егор Летов во многих отношениях — это пример того же самого человека, который и был изначально довольно примитивным нонконформистом, но потом под действием… Каких много было тогда в свердловском роке и вообще в Сибири, на Урале, это такой тип провинциального нонконформиста, провинциального гения. И с Ильей Кормильцевым, например, это случилось гораздо нагляднее, потому что Кормильцев никогда не был простым, он всегда был сложным, он изначально интеллектуал, переводчик с итальянского, знаток европейских текстов, экспериментатор с сознанием и так далее. Летов был, мне кажется, попроще, но и с ним…

Долина сама много раз называла эти корни, говоря о 3-м томе 4-томника Маршака — о томе переводов. Но вообще это европейские баллады, которые она любит и сама замечательно переводит. Английские баллады. Окуджава во многом с тем же пафосом прямого высказывания и называния вещей своими именами. Ахматова на нее повлияла очень сильно — вот это умение быть последней, умение не позировать никак. Или если и позировать, то в унижении.

Да, она такой жесткий, грубый поэт. Грубый в том смысле, что называет вещи своими именами. Поэтому и любят ее люди, не очень склонные к сентиментальности. Долина — она такая страшненькая девочка. Как Лесничиха. Или как

Я нищая сиротка,
Горбунья и…

На самом деле они были, наверное, ещё опаснее для советской власти. А почему в СССР вообще не очень «прикармливали» левое искусство? А почему американские нонконформисты вызывали здесь известную оторопь? Почему Боб Дилан, пацифист, не был постоянным гостем Советского Союза, а для того, чтобы привезти Бреля, требовалось влияние и пробивные способности Евтушенко (если брать французов)? Дело в том, что Q-фактор — «фактор качества», как это ещё называется — это в СССР всегда было под большим подозрением, потому что талантливый и честный художник, даже если он приезжал «оттуда», он ведь не ограничивался никогда разоблачением своей родины, он начинал честно говорить ещё и о том, что видел…