Как вы оцениваете творчество Филипа Рота? Что думаете о его романе «Американская пастораль»?

Понимаете, девочка, наделенная божественной чувствительностью и, возможно, разрушающая мир, как бы предупреждающая о распаде мира — это очень устойчивый архетип прозы 20-х, 30-х и 60-х годов. Это архетип у Стругацких. Надо к этому как-то вернуться, понимаете, как-то это понять. Такая девочка или вообще ребенок, который родится на краю мира и предупреждает о его гибели. У Рота это не совсем то, но архетип тот же самый. Объяснить пока не умею. Продумать его.

Я как раз сейчас, когда писал «Абсолютный бестселлер» (книга называется «Абсолютный бестселлер» — такое хитрое название), пытался проследить генезис некоторых мифов и их дальнейшее развитие. То, что делает Арабов применительно к…

Я даже один раз ужинал с Филипом Ротом в «Русском самоваре», куда он ходил регулярно. У меня есть его книжка с автографом. «Американская пастораль» – выдающийся роман, смешной, точный. Рот был гениальный социальный сатирик, хотя ограничивать его только одной сатирой нельзя. Мне немножко у него не хватает, может быть, психологии, такой тонкой и почти незаметной иронии, мрачной иронии, которая есть у Капоте. Конечно, он не Капоте. Может быть, мне не хватает у него депрессии Стайрона, его мрачного взгляда на вещи. Но как социальный диагност, писатель класса Воннегута (хотя Воннегут несколько человечнее), Филип Рот очень хороший писатель и писатель полезный. Полезный для знакомства с…

Как вам сказать? Я с Ротом вообще немножко знаком. Я несколько раз с ним в ресторане «Русский самовар», куда он часто хаживал, выпивал, когда ещё пил. И даже у меня есть автограф. Но вот об этом я его не спросил. Понимаете, какая штука? Мне представляется, что этот разговор восходит — чисто просто как отсылка — к финалу «Handcarved Coffins» («Самодельные гробики») небезызвестного Трумена Капоте, любимого моего автора, где писатель тоже разговаривает с героем, тоже с убийцей, и тот говорит: «Верно, уж так надо было. Не я сделал, а Бог. Воля Божья».

Кстати говоря, разговор писателя с героем придумали и не Капоте, и не Рот. В финале «Завтрака для чемпионов» 1972 года Курта Воннегута…

Вот что касается фэнтези. Понимаете, какую-то великую роль этого жанра, не столь мною любимого, я осознал в середине 90-х, когда наш собеседниковский Руслан Козлов дал почитать свой роман «Остров Буян». Я от кого угодно мог ожидать такой роман, но Козлов – известный политический журналист, он редактировал «Смену» ленинградскую, он автор первой публикации о «Митьках», он и открыл их как течение. Он был автором первого ответа Нине Андреевой на «Не могу поступиться принципами». Когда все замерли, думая, что это произошел поворот в правительстве, а вот Козлов взял и написал очень резкую и язвительную статью «Не могу молчать».

Я знал его как очень сильного публициста. Он замечательно писал,…

Я высоко, положительно оцениваю эту пьесу. Я читал мнения многих фанатов. В «Новой газете» в понедельник у меня выйдет большой разбор этого произведения, я постарался без спойлеров. Мне там два момента особенно понравились. Понравилось, что главная злодейка — всё-таки женщина. Этого со времён Миледи не было. Не сочтите это за спойлер, это для меня важно. Ну и потом, какие спойлеры? Всё это давно напечатано в Сети.

Что касается второго важного для меня открытия. Там потрясающе дана тема родительского бессилия, когда ты понимаешь, что ты хочешь мальчика своего или девочку защитить от боли, а Дамблдор с портрета отвечает: «Боль должна прийти. И она придёт». И тогда почти буквально…

Ребята, я не вижу принципиальной разницы. Я с детьми говорю так, как со взрослыми. Вот как раз сегодня студенты – и меня это очень тронуло – пришли на встречу с русским лектором, и один мне прямо сказал: «Я впервые после ваших семинаров почувствовал ужас ответственности, взрослый ужас жизни». Я этого совсем не хотел, но в каком-то смысле, наверное, и хотел.

Я не вижу разницы между студентом и профессором, а может быть, студент еще и лучше. Я не льщу молодым, не пытаюсь к ним подольститься. Слава богу, у нас неплохие отношения. Я не вижу принципиальной разницы между взрослыми и детьми. Я со своим сыном Андреем всегда говорил как со взрослым. Может быть, иногда слишком жестко. И с Шервудом та же…

Во-первых, они хорошо написаны, быстрое действие... Во-вторых... Это хороший вопрос, я сам не знаю, я даже Харлану Кобену не мог объяснить, чем меня цепляют его романы, он тоже очень удивился. Меня цепляет то, что стартовая ситуация большинства его романов (сейчас вышел новый, который называется «Дураков нет») – это или внезапное исчезновение персонажа, или его внезапное появление. Ребенок внезапно появляется на стоянке парковки, а где он был, куда его родители делись, – не понятно.

Меня вообще цепляют истории с тайнами, но, если говорить серьезно, одна из самых больших тайн, это как цветение в разные сроки, такой приспособлительный механизм растения... Люди исчезают из поля зрения…

Поскольку у меня сегодня поменьше времени на Алексея Толстого (он сегодня тема лекции), я начну о нем говорить заранее. Алексей Н. Толстой свой пиковый писательский период переживал в 20-е годы, более того, в их первой половине, когда он попал под эпоху, соответствующую его темпераменту. Разговоры о том, что ему соответствовал здравый, простой, народный реализм и что он как бы отстаивал норму среди перверсий Серебряного века, – он, может быть, норму эту любил, но сам ее не выражал отнюдь. Чувство, что он возрождал традиционный реализм среди «Подземной клюквы» (как называлась у него «Бродячая собака» в «Егоре Обозове»)… Понимаете, Егор Обозов не зря был влюблен в роковую женщину Серебряного века,…

Два, «В том доме было очень страшно жить» (вторая элегия)... И, по-моему, она шестая или седьмая элегия:

Меня, как реку,

Суровая эпоха повернула.

Мне подменили жизнь. В другое русло,

Мимо другого потекла она,

И я своих не знаю берегов.

Особенно мне нравится вот этот ритмический сбой.

И сколько я стихов не написала,

И тайный хор их бродит вкруг меня

И, может быть, еще когда-нибудь

Меня задушит...

Как-то, понимаете, речь не заходила. Помните, капитан Дюк говорит у Грина: «Повода не было, а то бы я давно прошел пролив Кассет с полным грузом». На самом деле, Гуго Гофмансталь – одна из самых интересных фигур в австро-венгерской культуре, но для этого придется делать огромный экскурс в австро-венгерскую культуру как таковую. Вот мне кажется, что, в отличие от культуры русской, у которой есть неожиданные резервы и внезапные ходы, австро-венгерская культура была культурой самооплакивания, саморазрушения и вырождения. Это была с самого начала умирающая империя, и это входило каким-то образом в ее культуру. Во всех новеллах Шницлера, в прозе уже упомянутого Перуца, в «Марше Радецкого» Рота,…