Как вы относитесь к романам Томаса Харди?

Да, понимаете, он великолепный писатель именно для подросткового возраста. Я не знаю, как бы я сегодня перечитывал «Тэсс». Пересматриваю я его с наслаждением этот фильм, потому что, во-первых, это Полански, а во-вторых, Настя Кински в молодые годы была совершенно пленительна. Как говорил Кончаловский: «Ее красота – гениальная ошибка бога, гениальная неправильность». Да, она очень неправильно красивая. Я, собственно «Париж, Техас» пересматривал ради нее. Но перечитывать «Тэсс», наверное, не надо. 

Вот. я могу сказать: у Харди  развитие поэзии и прозы шло на редкость органично. Его романы – это его расшифрованные стихи. В особенности это касается романа «Вдали от…

Борис Альтшулер — это замечательный физик и правозащитник, муж Ларисы Миллер, очень хорошего поэта. Но идея Альтшулера кажется мне замечательной, тут и говорить особенно не о чем. Но насколько она сегодня применима, я, право сказать, не знаю. Мне кажется, что есть время расцвета художеств (грубо говоря, идея художественного расцвета, возрождения), а есть время, когда мы можем заниматься просвещением, но не можем рассчитывать на успех. Это ведь, понимаете, время разбрасывать камни и время собирать камни. Мы можем сегодня заниматься просвещением. Но массовый интерес к искусству (то, что было хорошо в 70-е годы) — это сегодня недостижимо. Потому что общество более открытое, потому что страна…

Goalkeeper, дорогой, как собиратель фактов и как описатель новых типажей, то есть, грубо говоря, как такой беллетрист, Мамин-Сибиряк — бесценный автор. Как художник он, конечно, не дотягивает даже до Куприна, не говоря уже про Леонида Андреева. Он хороший честный писатель, один из первых описателей русского капитализма. Когда я тему денег в русской литературе делал темой лекции, я перечитал «Приваловские миллионы», когда-то читанные ещё в университете. Я поразился тому, до какой степени, при всем очаровании этой книги, типажи там бледны и как много там лишнего, и как много там фельетонности.

Вот у Горького, например, та же тема — вырождение купечества во втором поколении — дана гораздо…

Ну потому что их читать труднее, вот и все. Они ещё мрачнее, это и создавалось в очень мрачное время. «Мои университеты» — вообще книга тотального разочарования, в крестьянстве тем более, потому что там речь идет о том, как их там избили в селе, Ромуся и его, народника, за попытку просвещения в этом селе под Казанью… Бывал я Красновидово. Это очень показательная история. Они мрачнее гораздо, эти части. Они отражают разочарование Горького не только в собственной жизни, но и в народе, в крестьянстве, в революции. Они писались в очень тяжелое для него время. 1913 год вообще — время большой депрессии. Поэтому наивно было видеть в них какой-то свет. Тяжело их читать потому, что тяжело читать о страшных…

Я совершенно не убежден, что непосредственно из постмодернизма вытекает такой взгляд на вещи, что «вот я — это моя субъективная история». Постмодернизм — с моей точки зрения, это модернизм, брошенный в массы, модернизм, опустившийся до трэша, до коммерческой литературы и коммерческого кино. Ну, классический пример: модернизм — это «И корабль плывет…» Феллини, а постмодернизм — это «Титаник» Кэмерона, то есть все то же самое средствами массовой культуры.

Проблема субъективности тут, имхо, совершенно ни при чем. Но в одном вы, безусловно, правы: то, что человек может переписать себя — это совершенно очевидно. Я вам больше скажу: человек не может изменить свою карму, свое…

Ну, наверное, можно. Хотя мне-то кажется, что ничего такого в виду не имелось. Ну да, допустим. В гораздо большей степени, мне кажется, можно рассматривать в этом качестве, скажем, прозу Михаила Успенского или, скажем, прозу Евгения Лукина, которого Успенский называл таким великим провинциалом, провинциальным гением, гением провинциализма (в самом высшем смысле). Что касается Булычёва, то вот из его сочинений, мне кажется, что самое откровенное, ну, лучшее изображение провинции — это такая странная, не очень популярная повесть «Половина жизни», страшненькая такая. Помните, где на провинциальном базаре вдруг начинают продавать странные яблоки из параллельного мира. И вот «провинция…

Я бы дорого дал, чтобы прочитать этот кинороман полностью, отрывки из него когда-то печатались в неделе. И это была хорошая история. Видите, дело в том, что хорошей книги о Пушкине (кроме, может быть, гершензоновской «Мудрости Пушкина», да и то она далеко не универсальна) у нас нет, не получилось ни у Ходасевича, ни у Тынянова. Они, кстати, друг друга терпеть не могли. Может быть, только целостная, восстановленная русская культура могла бы Пушкина целиком осмылить. А в расколотом состоянии Пушкина уже как-то и не поймешь: ведь это как в финале у Хуциева в «Бесконечности», когда герой в молодости и герой в зрелости идут по берегам реки. Сначала ещё могут друг друга коснуться, а потом эта река все шире, и…

У меня есть несколько любимых современных режиссеров: в их числе и Гигинеишвили, и Тодоровский, и очень мне нравится то, что делает Пежемский. Ну, разные есть люди. Но я абсолютно не верю в то, что экранизация моих сочинений возможна. Дело даже не в том, что я вот считаю свою прозу такой принципиально непереводимой на язык кино. Я считаю, что просто не выдуман ещё тот почерк, тот язык, которым надо это в кино пересказывать. И сам бы я этого делать не смог. Было бы очень хорошо, если бы, скажем, «Эвакуатора» снял Абдрашитов. Но Абдрашитов занят собственными делами и собственными проектами, и вряд ли ему каким-то образом до меня.

А какой конец? Что такого ужасного в конце Блока? Блок умер истинно поэтической смертью, когда его убило (как он сам говорил о Пушкине) «отсутствие воздуха». Это гибель, которая не всем даётся, гибель настоящего святого, который жизнью и смертью подтвердил свои слова, проиллюстрировал собственное кредо. Это удаётся не всем. Маяковскому удалось, Блоку удалось. Очень мало кто умеет своей жизнью и смертью соответствовать тому, что пишет.