Естественно ли желание автора исправить произведение сразу после его написания?

Это довольно просто. Меня вот как-то спросили в одном интервью, а что бы я предпочел — страстный секс или такую любовь-взаимопонимание? Да понимаете, это же вещи взаимообусловленные, их противопоставить-то так же невозможно, как свободу и порядок. Какой же может быть страстный секс без любви и взаимопонимания? Это такая гимнастика. А я человек довольно ленивый в этом смысле. То есть мне кажется, что без какой-то… Ну, как вам сказать? Секс — это дело такое человеческое, все-таки основанное на взаимопонимании. И я очень, кстати, люблю при нелюбви активной к самой картине, я очень люблю тот эпизод в «Сало́», где мальчик и девочка пытаются как-то приласкать друг друга вместо того, чтобы мучить. Это…

Знаете, книгу, которая является для вас наваждением, которая вас волнует, мучает и от которой вы не можете оторваться, нельзя бросить. Ее можно оставить, как оставляем мы ремонт. В принципе, ремонт завершить нельзя, нельзя закончить уборку в квартире, особенно когда по твоим следам делает Бэбз и вносит свою гармонию в твою. Нельзя закончить книгу, книга всегда несовершенна. Для меня это в свою очередь так мучительно потому, что я сейчас сижу и перекраиваю «Интим»: туда кусок впишу, сюда кусок впишу. Я понимаю, что я порчу, а вместе с тем понимаю, что без этого роману не обойтись.

Мне ни одна вещь не давалась так трудно, потому что это послевоенный роман. Он пишется во время войны, но рассчитан…

Так я бы не сказал, что Фауст мелок в желаниях. У него есть грандиозное желание:

Едва я миг отдельный возвеличу,

Вскричав: «Мгновение, повремени!» –

Все кончено, и я твоя добыча,

И мне спасенья нет из западни.

Тогда вступает в силу наша сделка,

Тогда ты волен, – я закабален.

Тогда пусть станет часовая стрелка,

По мне раздастся похоронный звон.

Иными словами, когда я почувствую удовлетворение, когда я скажу: «Стоп, здесь предел моих желаний, здесь максимум моей реализации, на большее я не способен». Это довольно грандиозное…

 Сергей Городецкий был плохой поэт, с моей точки зрения. И невзирая на сборник «Ярь», который многие считали великолепным, Городецкий – поэт скучный, по сравнению с Нарбутом – поэтом, с которым его сравнивали, с которым он дружил – просто никакой.

Что касается  Боброва, так он и поэтом не был. Мы помним его по книге «Волшебный двурог». Он был пишущим молодым человеком в начале – акмеистического и футуристического движения. Но особенно он был заметен «центрифугой», организационной деятельностью и дружбой с Пастернаком. Сергей Бобров сотрудничал с ЧК, если я  ничего не путаю. И это несколько его, так сказать, портит. А повесть мемуарная «Мальчик» была  очень яркой и…

Нет, я не думаю, что есть тут общее. К тому же, так сказать, все, что их объединяет – это тема сна. И то Данте видит не сон, он в лесу не заснул, он в лесу увидел таинственный ход – такую же кроличью нору, как у Алисы. И Алиса падает не в ад, Алиса попадает в WonderLand, Страну чудес – мрачную,  тяжелую, но не космогоническую, не такую серьезную. Наличие Белого кролика (путеводителя) не делает этого его Вергилием, не делает Алису Данте. Мне кажется, что не все космогонические путешествия, вообще не все странствия по центру Земли являются божественными комедиями. Хотя, конечно, перспектива чрезвычайно соблазнительна.

Только в одном: это тип позднего застоя, который несет в себе и рыцарственность, и трагедию, и самопожертвование. Можно сравнить не Горина, а скорее, Мюнхгаузена и лирического героя Ерофеева, потому что в нем есть такая благородная маргинальность, аутсайдерский и при этом рыцарственный дух. Бедовые времена, когда рыцарь становится аутсайдером.

Кстати говоря, попытка Абдулова сыграть Ланцелота не удалась. У него Ланцелот получился неубедительным: получился такой быдловатый персонаж, но в очках. Это должен был кто-то другой. Я не знаю, кого имел ввиду Шварц. Наверное, человека вроде себя. А кто мог сыграть Шварца? Только ранний Гердт, в «Фокуснике». Молодой Гердт – ведь это было…

Я вообще считаю, что это самая точная метафора. Потому что человек рождается стариком, а умирает молодым. В том смысле, что ребенок сталкивается с самыми серьезными, самыми взрослыми вызовами, самыми масштабными. Первое предательство, первая любовь, первая смерть, первый страх. Я помню экзистенциальный ужас в детстве моем по ночам, он был невероятно страшен, это ощущение, что ты — это ты, и сейчас это ты, и что ты отвечаешь за каждый свой шаг, за каждый свой выбор. Это было очень сложное ощущение, но я его помню. Это у Куприна очень хорошо описано в «Поединке» в разговоре Ромашова с Шурочкой. Так что мне кажется, что ребенок рождается более взрослым, а потом приспосабливается, что-то теряет, что-то…

Да-да, как братья Гонкуры. Эдмон бегает по редакциям, а Жюль сторожит рукопись, чтобы не украли знакомые. Не буду цитировать эту библию советских интеллигентов. На самом деле, конечно, писать надо вместе. Потому что то, что приходит в голову двоим, как говорил Ильф, может прийти в голову десятерым. Совместно писали Ильф и Петров, вместе писали Стругацкие, вместе писали Брагинский и Рязанов, но у меня другой стиль: для меня писание — слишком интимное дело, я на людях этого делать не могу, если речь не идет о газетной статье, которые мне почти всегда приходилось писать в редакции на глазах у коллег. Обычно я с соавтором — чаще всего это Максим Чертанов — придумываю сюжетную схему, разбрасываем по…

Нет, для Гегеля, безусловно, диалектика. Гегель вообще не демагог. Понимаете, он один из людей, которые сложно выражаются не потому, что хотят произвести впечатление на читателя, а потому, что реально сложно мыслят. Потому что у него действительно сложное, многовариантное, бесстилевое, если угодно, мышление. Он мыслит не словами, а понятиями — собственными, личными, которые трудно перевести на личный язык. Но когда он пытается это объяснить, у него получаются очень удачные выражения вроде Zeitgeist — «дух времени».

Вот здесь довольно сложная проблема. Дело в том, что не только «Дикие пальмы», которые Фолкнер задумывал именно как кинороман, но и, скажем, «Шум и ярость», экранизированная дважды — это вещи вполне экранизируемые. Но при экранизации теряется фолкнеровский нарратив, фолкнеровская композиция — довольно причудливая, фолкнеровское нелинейное повествование, постепенное раскрытие героев.

Потому что в кино вы не можете постепенно раскрыть героя, если только не прибегая к каким-то специальным приемам типа флешбеков. В кино герой сразу явлен — вот, вы его увидели и дальше можете гадать о его внешности, о его биографии. Но он явлен, что называется. Писатель, когда описывает персонажа,…