В творчестве Ремарка две струи совершенно очевидных – беллетристическая и историко-публицистическая (или социальная и психологическая, назовите как хотите). Беллетристика – это «Три товарища», «Жизнь взаймы», отчасти «Черный обелиск». А были вещи, с помощью которых он пытался объяснить для себя, каким-то образом снять невроз фашизма. Он же понимал, что фашизм в Европу пришел. Он бродил до этого по миру, проявляясь то тут, то там. Первые признаки фашизма мы видим в Мултанском деле, в деле Дрейфуса, в деле Бейлиса. Фашизм уже был. И это не только антисемитизм. Это национальный психоз, толпозность (матвеевское слово, чувство толпы, которое нельзя преодолеть), ресентимент… Это бродит, это есть и непонятно, когда это нашло.
Одно время, когда Ремарк написал «На Западном фронте без перемен», он думал, что эту кровь развязала война. Первая война, которая была развязана не из-за чего, которая стала могилой первого поколения модерна. В общем, у него там есть довольно здравые мысли о том, что и война эта была развязана для того, чтобы не дать его поколению состояться. Это было поколение рано повзрослевших, молодых, умных, талантливых людей, которые были готовы переделать мир. Но их – простите за штамп – со школьной скамьи кинули в эту мясорубку, где у них остался только один интерес – выжить и пожрать. Ну и вот эта страшная солдатская жизнь, примитивизирующая, опустошающая, развязывающая кровь, – эта жизнь привела в конечном итоге к тому, что все обесценилось, обнулилось. И фашизм начал праздновать победу по всей Европе.
Но я думаю, что была у него и другая мысль – мысль, определяющая «Триумфальную арку» и прежде всего «Ночь в Лиссабоне», мой любимый роман. Это была мысль о тупике человеческой цивилизации. Ведь в «Искре жизни» и «Тенях в раю» не просто так появляется этот диалог: «Мы последние люди на земле… Нет, мы первые люди на земле». Да, почему бы не признать, что человеческая история закончилась, человеческая цивилизация пришла в определенный тупик. История как история личности, мир как история личностей – это все закончилось. Настала история массы. В истории массы человек растворен. Эта история закончилась социальным взрывом, моральной катастрофой.
Россия, кстати, была в той моральной катастрофе на правильной стороне, но, к сожалению, от слишком близкого контакта заразилась. И в процесс этого заражения – тут уж никуда не денешься – она превратилась в новую фашистскую державу. В ней появилось все это, отсрочилось благодаря Оттепели, отлежалось к 70-м годам и оформилось в виде «русской партии». Сегодня это расцвело в виде дугинщины, в виде этого цветущего гнойного прыща. Потому что, разумеется, та Россия, которую мы сегодня видим, то дугинское чудовищное, неприемлемое, невыносимое пространство, в котором мы живем, – это просто эхо той катастрофы, ее повторение. Закончится ли это все с катастрофой России или перепрыгнет еще на кого-то? В этом сегодня заключается главный вопрос времени, поэтому все смотрят с таким вниманием на Украину, которая этому монстру противостоит в тесном объятии, в страшной схватке и может заразиться от него. Вся надежда на то, что у них довольно высокая витальность. Это может произойти, не будем прятаться от этого факта. Это может произойти.
Ремарк искренне полагал, что фашизм начинается там, где соблюдаются три условия. Первое – комплекс неполноценности на почве или проигранной войны, или моральной травмы, или противоречия между архаическим базисом и быстро развивающейся надстройкой, как это было в России в конце 10-х, как это было в Германии в то же время, как это было в Испании, отчасти.
Второе условие – кризис образования. Ситуация, когда пришедшие к власти элементарные люди пытаются такими же элементарными сделать всех. Ну и третья идея, которая у Ремарка – одного, пожалуй, во всей европейской литературе – отражена. Это глубокий кризис модернизма. Дело в том, что модернизм, отравленный миазмами войны, отравленный революциями, разучается строить человеческие отношения. И у Ремарка (как и у Лимонова, кстати, тоже) очень точно показано, как люди хотели бы любить, хотели бы тянуться друг к другу, понимать друг друга, но в них неожиданно вдруг проступает звериное начало. Вот в «Тенях в раю» сцена их первого секса с Наташей, когда он сначала ее изнасиловал, вообще-то. Причем чуть не изнасиловал, а потом внезапно почувствовал, что ему не хочется совсем. Она уже лежит в постели, говорит: «Чего же ты не идешь ко мне?», а он говорит: «Я не могу ничего». Но потом он обнял ее сквозь халат, и там «все стало, как было», – радостно сообщает герой.
По большому счету, если брать Ремарка именно как писателя, он с такой точностью сумел отразить эпоху, потому что сам как личность, как писатель – не гений. Он хороший беллетрист, крепкий, но именно поэтому он смог написать самые честные, самые правдивые слова. Он поставил самые честные диагнозы нации: сначала – в «Ночи в Лиссабоне», где он потрясающе описал тон немецких газет. Очень здорово это у него сказано. Замечательные слова, которые процитировал Владимир Пастухов из романа «Тени в раю»:
«Сообщения о бомбежках Берлина, которые поступали теперь почти ежедневно, лишь на короткое время омрачали се настроение. Она переживала это всего несколько часов, но столь бурно, что в больнице Грефенгейму приходилось прятать от нее газеты. Впрочем, это не помогало.
…
Бетти вообще была человеком крайностей и постоянно пребывала в состоянии транса…. Ведь нервы всех изгнанников, раздираемых противоречивыми чувствами: надеждой, отвращением и страхом, были и так взвинчены до предела, ибо каждая бомба, упавшая на покинутую им родину, разрушала и их былое достояние; бомбежки восторженно приветствовали и в то же время проклинали; надежда и ужас причудливо смешались в душах эмигрантов, и человеку надо было самому решать, какую ему занять позицию: проще всего оказалось тем, у кого ненависть была столь велика, что она заглушала все другие, более слабые движения сердца: сострадание к невинным, врожденное милосердие и человечность. Однако, несмотря на пережитое, в среде эмигрантов было немало людей, которые считали невозможным предать анафеме целый народ. Для них вопрос не исчерпывался тезисом о том, что немцы, дескать, сами накликали на себя беду своими ужасными злодеяниями или по меньшей мере равнодушием к ним, слепой верой в свою непогрешимость и чудовищным упрямством – словом, всеми качествами немецкого характера, которые идут рука об руку с верой в равнозначность приказа и права и в то, что приказ освобождает якобы от всякой ответственности.
Конечно, умение понять противника было одним из самых привлекательных свойств эмиграции, хотя свойство это не раз ввергало меня в ярость и отчаяние. Там, где можно было ждать лишь ненависти, и там, где она действительно существовала, спустя короткое время появлялось пресловутое понимание. А вслед за пониманием – первые робкие попытки оправдать; у палачей с окровавленной пастью сразу же находились свидетели защиты. То было племя защитников, а не прокуроров. Племя страдальцев, а не мстителей!»
Это золотые слова, понимаете? Ведь если России придется расплачиваться за свою агрессию, у нас будет та же двойственность. Там будет и своих жалко, и жалко тех своих, и жалко человечность, которая попирается. Развязав эту войну, Россия и ее лидер развязали страшнейшие чувства и соблазны, поэтому миру долго еще предстоит отряхиваться от этого ада. Во всяком случае, так это воспринимается молодыми и мной. И вот это сумел сформулировать Ремарк – человек с безжалостностью беллетриста, заботящегося о том, чтобы было честно и интересно. Вот со всеми этими качествами он сумел свои замечательные книги написать.
И, конечно, никто лучше Ремарка не описал чувства от возвращения – вечная мечта! – на родину, когда это под запретом. Там у него герой так соскучился по жене (в «Ночи в Лиссабоне»), что пересек реку и поехал домой, в Германию. Но то, что его ждало там, не имело ничего общего с тем, что он стал оставил. Это страшное перерождение. Наверное, как у Дикинсон сказано: «Пока птица не бросит прощального взгляда во второй раз, она улететь не может». Грешным делом, в стихотворении «Вторая смерть» я эксплуатирую ту же идею. Всегда надо вернуться. Если сильно тоскуешь, надо вернуться, чтобы увидеть, по чему ты тоскуешь. Увидеть, во что все превратилось, и уехать уже бесповоротно, как Розанова в 1975 году.
Мне кажется, что многие сегодня ностальгирующие люди, заглянув на секунду в дух и климат сегодняшней России, вспомнили бы о «Ночи в Лиссабоне», поняли бы все и сказали бы Ремарку еще одно спасибо – за избавление от страха и от тоски.
И еще что важно помнить: Ремарк показал, что, какой бы безнадежной ни казалась страна, под первыми порывами ветра человечности она приходит в себя. Вот «Тени в раю»: казалось, никогда не заживут люди по-прежнему, никогда они уже не почувствуют любви, никогда они не смогут говорить, поэтому все диалоги там такие аутичные и анемичные. Но проходит время, начинаешь смотреть по сторонам, возвращается человечность, уходит страх, и люди, как ни в чем не бывало, пытаются начать новую жизнь. Так что уже не зайти на этот круг.
Ремарк нам как бы говорит: ребята, все может быть. Может, мы не первые люди на земле, но попробуем. В конце концов, нельзя вечно предаваться отчаянию и мерзости. И поэтому надежда… Конечно, он писал роман «Искра жизни» памяти сестры. Но это роман о всех тех, кого взяли в заложники. И на краю этого романа, в последней его строчке есть не то чтобы надежда, а есть приказ начинать жизнь заново, потому что иначе это предательство, это неблагодарность. И, конечно, эта новая жизнь обязана получится.
