Что бы вы порекомендовали из творчества Александра Меня?

Нет, конечно. Община Александра Меня – это «малое стадо», а не секта. Главное в секте – две вещи, которые ее отличают всегда. Во-первых, это процветание ее  лидера и узкого круга приближенных («малого круга»). И, условно говоря, установка на обогащение. Второе – главное сектантское убеждение в том, что мир лежит во зле, и только мы спасемся.

Даже в христианстве нет уверенности, что мы спасемся. Скорее, есть уверенность, что мы сделаем все для этого, но совершенно не факт, что мы достойны. Мы постараемся, чтобы соль не перестала быть соленой, чтобы ее не выбросили на попрание людям. Секта всегда отличается фанатической уверенностью, а вовсе не готовностью к той же жертве, в частности. В…

Он потому и захотел ее рассказать. А почему двадцать, тридцать лет спустя захотел Бернард Шоу ее рассказать? А Дрейер зачем захотел это снять? Жанна д'Арк служит ориентиром тогда, когда утрачены какие-то ключевые понятия, когда человек начал забывать, зачем он живет. А почему Панфилов захотел снять «Жанну д'Арк» — только потому, что нашел идеальную актрису? Да нет. Хотя, конечно, Чурикова подсказала ему этот образ. Если бы этот сценарий был поставлен, «Андрей Рублев» был бы не так одинок в пространстве русского кинематографа. Надеюсь, что у Панфилова хватит сил и денег осуществить этот титанический замысел и снять черно-белую широкоформатную картину. Там финал такой, что я без слез о нем…

Я прочел про эту теорию, поскольку я прочел «Равинагар». Это хорошая интересная книжка, такой роман-странствие, и при этом роман философский. Нужно ли это считать литературой принципиально нового типа — не знаю, не могу сказать. Каждому писателю (думаю, это как болезнь роста) нужна все объясняющая теория, за которую он бы всегда цеплялся. Неприятно только, когда он эту теорию применяет ко всему, и о чем бы он ни заговорил, все сводит на нее. Помните, как сказал Вересаев: «Если бы мне не сказали, что предо мной Толстой, я бы подумал, что предо мной легкомысленный непоследовательный толстовец, который даже тему разведения помидоров может свести на тему любви ко всем». Слава богу, что…

Видите, Набоков сам отметил этот переход в стихотворении «Отвяжись, я тебя умоляю!», потому что здесь удивительное сочетание брезгливого «отвяжись» и детски трогательного «я тебя умоляю!». Это, конечно, ещё свидетельствует и о любви, но любви уже оксюморонной. И видите, любовь Набокова к Родине сначала все-таки была замешана на жалости, на ощущении бесконечно трогательной, как он пишет, «доброй старой родственницы, которой я пренебрегал, а сколько мелких и трогательных воспоминаний мог бы я рассовать по карманам, сколько приятных мелочей!»,— такая немножечко Савишна из толстовского «Детства».

Но на самом деле, конечно, отношение Набокова к России эволюционировало.…

Да очень просто связан. У Стругацких есть совершенно четкое представление, что человек живет для работы. Поэтому у него экзистенциального вакуума нет. Сделать как можно больше — для него цель, задача, нормальный процесс жизни. А для современного образования цель — избежать армии, приспособиться, заработать,— это все не экзистенциальная проблематика, это проблематика адаптивная, совсем не интересная. Если человек знает, зачем живет, он знает, зачем ему образование. Как раз для того чтобы мотивировать детей и нужно образование, описанное у Стругацких.

Когда вы читаете главу о беглецах, о злоумышленниках в «Полдне», вы понимаете, и почему они хотели сбежать, и почему учитель Тенин…

Моро и сам Уэллс рассматривают этот вопрос скорее как метафору в социальном плане: возможен ли перевод человека из одного класса в другой, из одного разряда в другой. Каким образом может осуществляться эволюция человека. Либо как с человеком-пумой — за счет страданий, за счет чудовищных испытаний, насилия, пыток. Либо за счет закона: дать животному закон, и оно станет человеком.

Уэллс скорее приходил к выводу о том, что этот барьер непреодолим. Знаете, как говорил Шефнер, негативная мудрость — тоже мудрость. Да, превратить человека в животное можно, хотя трудно, а превратить животные в человека нельзя. Это нужен эволюционной скачок. Во всяком случае, этого не могут сделать люди, потому…

Это замечательный поэт.

Суд идет революционный, правый суд.
Конвоиры песню «Яблочко» поют.

Я очень люблю Ушакова. Знаете, за что я особенно люблю Ушакова? За то, что он ученик Игоря Юркова. Именно из его подборки я узнал когда-то об этом любимом моем поэте — в «Дне поэзии» 1965 года, после которой Евтушенко уже включил «Арабески» (правда, в таком подцензурном варианте) в книгу, а Хрыкин собрал целую коллекцию — все архивы Юркова. Лежавшие в наволочке тексты ожили и вышли теперь уже в малой серии «Библиотеки поэта».

Юрков был гений. Я считаю, что и Ушаков абсолютно блистательный поэт, который осуществился в очень малой степени именно потому, что он поэт…

Их довольно много, и к ним я отношусь по-разному, но лучшим его произведением я считаю дневник как самое исповедальное произведение. Я очень люблю его многие тексты, такие, как «Весна света», такие замечательные зарисовки. Кстати, у него удивительно зоркий глаз, он замечательно все чувствовал, но я не большой любитель природы… то есть природоязыческого отношения к природе. Мне близок Пришвин «Осударевой дороги», то есть Пришвин, который рефлексирует над собственной жизнью. Мне кажется, что дневники — это лучшее, что им написано.

Этот вопрос довольно понятный. Это фильм же о модерне, о том самом. И «Роль» — наверное, один из самых точных фильмов об этом. Человек захотел стать другим, захотел продлить возможности искусства, расширить их, точнее, до жизнетворчества. Захотел стать другим человеком, прожить иную жизнь. Вот это, наверное, и есть настоящий модернизм. Потому что пока вы играете, вы все-таки отходите от границы, вы в последний момент успеваете отскочить, а если вы начинаете жить жизнью другого человека — это такая мечта идеального актера. Вот у Михаила Чехова (писали об этом многие) перевоплощение в другого человека доходило до безумия.

Это умеют очень немногие. Природа театра не в том, чтобы изобразить…