Во сне ты горько плакал

Ну, конечно, соблюдение прав — это пытка. Вы знаете, сколько я намучился (а больше всего намучилась, конечно, Наташа Розман, редактор этой книги) со «Страшными стихами», тут просто, можно сказать, мука мученическая. Я знаю о достаточно неоднозначной роли Владимира Глоцера в защите нескольких поэтов. Вот я, скажем, собирался издать сборник Вадима Антонова, узнал, что права каким-то образом оказались у Глоцера. Тогда книгу издать не удалось. А сейчас, после его смерти, я даже не знаю, кто правообладатель.

Вообще ревнивое отношение наследников к использованию чужих текстов, особенно посмертному, естественно, хотя и при жизни очень многие охраняют своих кумиров,— это, мне кажется,…

Нет, конечно. Во-первых, это все-таки не забег на короткую дистанцию, даже не на длинную. Лучших не бывает. Да и потом, все-таки, я к прозе Казакова отношусь довольно сложно. Я не все у него люблю. Люблю «Северный дневник», мне очень нравятся «Кабеасы», которых выделял, кстати говоря, и Мамлеев. Мне чрезвычайно симпатичен его поздний рассказ «Свечечка», меня совершенно потрясает рассказ «Во сне ты горько плакал», гениальный, на мой вкус.

Но многие более ранние рассказы, типа «Голубого и зеленого» или «Некрасивой», вот этого «Осень в дубовых лесах», самого знаменитого, – это, в общем, не Бунин. Да и он, в общем, не косил под Бунина, условно говоря. Новелла Казакова, рассказ Казакова…

Я не в курсе его «неразрешимых семейных обстоятельств». Я знаю из его дневника, что была действительно некая неразрешимая ситуация, но застрелился он не поэтому. Причина его самоубийства довольно детально изложена, на мой взгляд, в рассказе «Во сне ты горько плакал» Юрия Казакова, который об этом и написан и который мне представляется лучшим из поздних казаковских рассказов, да их и немного. Там вообще ощущение некоторого тупика, в который зашла вся русская мысль и русская жизнь середины 70-х. Что касается Голубкова, то он был человек очень чуткий, очень глубокий, вдумчивый, и, конечно, он чувствовал, я думаю, он чувствовал нарастающее одиночество — и литературное, и человеческое. Я думаю, он…

Да никакой там нет особенной писательской техники. Знаете, это рассказ памяти Дмитрия Голубкова, который застрелился из-за неразрешимой своей семейной ситуации да отчасти из-за литературного своего одиночества, его дневники опубликованы. Очень тонкий и трогательный человек, я любил, кстати, его стихи и прозу детскую. Он замечательный был писатель, а то, что Казаков по нем так скорбел… Понимаете, в чем здесь писательская техника? Это соотнесение судьбы погибшего друга, застрелившегося на подмосковной даче, с собственным тупиком. Два последних рассказа Казакова — «Свечечка» и «Во сне ты горько плакал» — это, по сути, такая автоэпитафия. Вот и весь прием — соотнесение собственной судьбы с…

Нет конечно. Да, у него есть бунинское начало. Паустовский сам писатель хотя и очень хороший, но всё-таки не бунинского уровня, и поэтому Казаков, я думаю, на уровне стоит, а может быть, в чём-то его и превосходит. Мне большинство ранних рассказов Казакова («Голубое и зелёное», «Некрасивая», «Северный дневник») скучноваты, потому что это такая советская проза с подтекстом, а такой тогда было довольно много. Мне нравятся у него поздние вещи — «Свечечка» и, конечно, гениальный рассказ памяти Дмитрия Голубкова «Во сне ты горько плакал». Знаете, когда Казаков бросил писать, когда он писал по большому и серьёзному рассказу в два-три года, вот тут появилось нечто гениальное, настоящее. Я, кстати,…