Правда ли, что поэт Дмитрия Голубков совершил самоубийство из-за неразрешимых семейных обстоятельств?

Ну, конечно, соблюдение прав — это пытка. Вы знаете, сколько я намучился (а больше всего намучилась, конечно, Наташа Розман, редактор этой книги) со «Страшными стихами», тут просто, можно сказать, мука мученическая. Я знаю о достаточно неоднозначной роли Владимира Глоцера в защите нескольких поэтов. Вот я, скажем, собирался издать сборник Вадима Антонова, узнал, что права каким-то образом оказались у Глоцера. Тогда книгу издать не удалось. А сейчас, после его смерти, я даже не знаю, кто правообладатель.

Вообще ревнивое отношение наследников к использованию чужих текстов, особенно посмертному, естественно, хотя и при жизни очень многие охраняют своих кумиров,— это, мне кажется,…

Нет, конечно. Во-первых, это все-таки не забег на короткую дистанцию, даже не на длинную. Лучших не бывает. Да и потом, все-таки, я к прозе Казакова отношусь довольно сложно. Я не все у него люблю. Люблю «Северный дневник», мне очень нравятся «Кабеасы», которых выделял, кстати говоря, и Мамлеев. Мне чрезвычайно симпатичен его поздний рассказ «Свечечка», меня совершенно потрясает рассказ «Во сне ты горько плакал», гениальный, на мой вкус.

Но многие более ранние рассказы, типа «Голубого и зеленого» или «Некрасивой», вот этого «Осень в дубовых лесах», самого знаменитого, – это, в общем, не Бунин. Да и он, в общем, не косил под Бунина, условно говоря. Новелла Казакова, рассказ Казакова…

Да никакой там нет особенной писательской техники. Знаете, это рассказ памяти Дмитрия Голубкова, который застрелился из-за неразрешимой своей семейной ситуации да отчасти из-за литературного своего одиночества, его дневники опубликованы. Очень тонкий и трогательный человек, я любил, кстати, его стихи и прозу детскую. Он замечательный был писатель, а то, что Казаков по нем так скорбел… Понимаете, в чем здесь писательская техника? Это соотнесение судьбы погибшего друга, застрелившегося на подмосковной даче, с собственным тупиком. Два последних рассказа Казакова — «Свечечка» и «Во сне ты горько плакал» — это, по сути, такая автоэпитафия. Вот и весь прием — соотнесение собственной судьбы с…

Вот если кто умеет писать страшное, так это Маша Галина. Она живет в Одессе сейчас, вместе с мужем своим, прекрасным поэтом Аркадием Штыпелем. И насколько я знаю, прозы она не пишет. Но Маша Галина – один из самых любимых писателей. И вот ее роман «Малая Глуша», который во многом перекликается с «ЖД», и меня радуют эти сходства. Это значит, что я, в общем, не так уж не прав. В «Малой Глуше» есть пугающе страшные куски. Когда там вдоль этого леса, вдоль этого болота жарким, земляничным летним днем идет человек и понимает, что расстояние он прошел, а никуда не пришел. Это хорошо, по-настоящему жутко. И «Хомячки в Эгладоре» – очень страшный роман. Я помню, читал его, и у меня было действительно физическое…

Гренуя с Фаустом нельзя сравнить именно потому, что Фауст интеллектуал, а Гренуй интеллекта начисто лишен, он чистый маньяк. Мы как раз обсуждали со студентами проблему, отвечая на вопрос, чем отличается монстр от маньяка. Монстр не виноват, он понимает, отчего он такой, что с ним произошло, как чудовище Франкенштейна. Мозг – такая же его жертва. Маньяк понимает, что он делает. Более того, он способен дать отчет в своих действиях (как правило).

Ну а что касается Гренуя, то это интуитивный гений, стихийный, сам он запаха лишен, но чувствует чужие запахи. Может, это метафора художника, как говорят некоторые. Другие говорят, что это эмпатия, то есть отсутствие эмпатии. По-разному, это…

Вот это и есть прием. Вот это и есть талант. Мы не знаем и никогда не узнаем, как она с ним связана. А просто все связано со всем. В письмах матери героя, сумасшедшей, доживающей в сумасшедшем доме, в письмах её к сыну зашифровано имя Дзампано. А она ничего о нем не знает, скорее всего, просто в мире действует общая сила, которая двигает людьми, как марионетками, а люди понятия об этом не имеют. Это прием Данилевского, иллюстрирующий эту мысль. Это просто чтобы вам было страшнее. А никак она не связана. Так-то проще всего подумать, что у нее что-то было с Дзампано и, может быть, он — отец героя… Допускайте все, что угодно. А важно, что все в мире связано со всем. Вот и все.

Да не ждала, они и так ее уничтожали. И я не думаю, чтобы задумана была ловушка, чтобы заманить ее сюда. Разумеется, было очевидно, что Эфрона после убийства Рейса они заберут. Вопрос о степени его участия там — был ли он только шофером, убивал ли,— это дискутируется. Но то, что для Эфрона не было пути, кроме бегства в Россию, это очевидно. А для Цветаевой бегство было совершенно не императивным. Она могла остаться там с Муром, но она же написала: «Вот и пойду, как собака». Она же писала ему в письме: «Я буду за вами ходить, как собака». И двадцать лет спустя написала в той же тетради: «Вот и пойду, как собака».

Я не знаю, осталась ли Цветаева в живых, если бы они остались с…

Тут довольно спорны мои мнения. Мне кажется, что Хеллера никак нельзя миновать, и позднего Хеллера в том числе, хотя наиболее известен ранний и средний, то есть «Уловка-22» и «Что-то случилось». Но мне кажется, что и «Picture this» и «Closing Time», продолжение «Уловки», и последний автобиографический роман — мне кажется, это безусловно читать надо. Мне кажется, из Дэвида Фостера Уоллеса необязательно читать все, но по крайней мере некоторые эссе и рассказы, этого не минуешь никак. «Corrections» Франзена, мне кажется, тоже нельзя миновать никоим образом. Кстати говоря, «Instructions» Адама Левина тоже хорошо было, очень занятная книга, хотя чрезмерно затянутая, на мой взгляд. Ну и «Тоннеля»…

Конечно, Кавалеров не автопортрет. Кавалеров — автопортрет ровно в той степени, в какой сам Олеша в это время чувствует себя вытесненным из жизни, находящимся вне мейнстрима, в той степени, в какой он испытывает зависть, безусловно. Но эта зависть совершенно другой природы. Кавалеров, как и Олеша, истинный поэт зависти. Во всей сложности, во всей дуальности этого чувства.

С одной стороны, это чувство собственной неполноценности, собственной выбитости из жизни. С другой, это чувство некоторого сострадания и высокомерия по отношению к Андрею Бабичеву, потому что у Бабичева перспективы очень плохие. И Кавалеров прекрасно понимает: те, кто вписан в эпоху, гибнут вместе с ней, а те, кто,…

Не верю в это. Я помню замечательную фразу Валерия Попова о том, что когда ты идешь среди ленинградской классической архитектуры, ты понимаешь свое место, ты знаешь его. Справедливо. Но знаю я и то, что никакая архитектура, к сожалению, не способна создать для человека культурную, воспитывающую его среду. В Европе все с архитектурой очень неплохо обстояло: и в Кельне, и в Мюнхене, и никого это не остановило. И в Австро-Венгрии, в Вене, неплохо все обстояло. И все это уничтожено. И Дрезден, пока его не разбомбили, был вполне себе красивый город. Я не думаю, что городская среда формирует. Формирует контекст, в котором ты живешь.

Другое дело, что, действительно, прямые улицы Петербурга как-то…