Можно ли назвать Юрия Казакова лучшим советским прозаиком?

Тем, что рассказ — более широкое понятие. Рассказ — родовое, новелла — видовое. Рассказ — это общее определение жанра короткой прозы. Новелла — частный случай короткой прозы. Обязательно фабульная, обязательно с пуантой, с кульминацией, с развязкой. Такая чаще всего назидательная, как у Унамуно — у него даже есть такой сборник «Назидательные новеллы».

В общем, новелла всегда имеет некоторый нравственный либо прагматический посыл. Но самое главное, что новелла — это сюжетное, остросюжетное сочинение, как большинство рассказов Мопассана. Конечно, рассказы Юрия Казакова — совершенно другой жанр.

Есть еще отвратительный жанр «лирическая зарисовка». Вот это я ненавижу. Я…

Ну, конечно, соблюдение прав — это пытка. Вы знаете, сколько я намучился (а больше всего намучилась, конечно, Наташа Розман, редактор этой книги) со «Страшными стихами», тут просто, можно сказать, мука мученическая. Я знаю о достаточно неоднозначной роли Владимира Глоцера в защите нескольких поэтов. Вот я, скажем, собирался издать сборник Вадима Антонова, узнал, что права каким-то образом оказались у Глоцера. Тогда книгу издать не удалось. А сейчас, после его смерти, я даже не знаю, кто правообладатель.

Вообще ревнивое отношение наследников к использованию чужих текстов, особенно посмертному, естественно, хотя и при жизни очень многие охраняют своих кумиров,— это, мне кажется,…

Да вот она в том и заключается, что незримые сущности — иногда хтонические, иногда христианские — входят в реальность, в нашу жизнь. Возьмите, например, рассказ, который Мамлеев считал идеальным — рассказ из классики Юрия Казакова (ну, он так немножко на отшибе — рассказ, который к социальному реализму прямого отношения не имеет) «Кабиасы». По-моему, великий рассказ, в котором вдруг оказывается, что наличная реальность не исчерпывается вот этим описанием как есть.

Мамлеев видел, что в жизнь вторгаются, что в жизни действуют те или иные нематериальные силы. И он их персонифицировал. Другое дело, что, мне кажется, он несколько увлекался эстетикой безобразного, что делает, например,…

Да никакой там нет особенной писательской техники. Знаете, это рассказ памяти Дмитрия Голубкова, который застрелился из-за неразрешимой своей семейной ситуации да отчасти из-за литературного своего одиночества, его дневники опубликованы. Очень тонкий и трогательный человек, я любил, кстати, его стихи и прозу детскую. Он замечательный был писатель, а то, что Казаков по нем так скорбел… Понимаете, в чем здесь писательская техника? Это соотнесение судьбы погибшего друга, застрелившегося на подмосковной даче, с собственным тупиком. Два последних рассказа Казакова — «Свечечка» и «Во сне ты горько плакал» — это, по сути, такая автоэпитафия. Вот и весь прием — соотнесение собственной судьбы с…

К Казакову довольно сложное отношение. Далеко не все сочинения Казакова мне нравятся. Я считаю, что, конечно, ранние рассказы, типа «Некрасивая», «Голубое и зелёное», очень хороши, но на них всё-таки лежит очень сильный отпечаток русской новеллистики бунинских времён. Необязательно самого Бунина, потому что Бунин — это сухая кисть, лаконизм, а Казаков — как раз такой автор, что ли, более многословный, более сентиментальный. Мне очень нравился у него рассказ (не вспомню сейчас его по названию), из которого Калик сделал замечательную новеллу в фильме «Любить…» — вот эта история, где двоим негде в городе побыть вдвоём. И очень мне нравились его поздние рассказы.

Понимаете, мне кажется,…

Нет конечно. Да, у него есть бунинское начало. Паустовский сам писатель хотя и очень хороший, но всё-таки не бунинского уровня, и поэтому Казаков, я думаю, на уровне стоит, а может быть, в чём-то его и превосходит. Мне большинство ранних рассказов Казакова («Голубое и зелёное», «Некрасивая», «Северный дневник») скучноваты, потому что это такая советская проза с подтекстом, а такой тогда было довольно много. Мне нравятся у него поздние вещи — «Свечечка» и, конечно, гениальный рассказ памяти Дмитрия Голубкова «Во сне ты горько плакал». Знаете, когда Казаков бросил писать, когда он писал по большому и серьёзному рассказу в два-три года, вот тут появилось нечто гениальное, настоящее. Я, кстати,…

Я не в курсе его «неразрешимых семейных обстоятельств». Я знаю из его дневника, что была действительно некая неразрешимая ситуация, но застрелился он не поэтому. Причина его самоубийства довольно детально изложена, на мой взгляд, в рассказе «Во сне ты горько плакал» Юрия Казакова, который об этом и написан и который мне представляется лучшим из поздних казаковских рассказов, да их и немного. Там вообще ощущение некоторого тупика, в который зашла вся русская мысль и русская жизнь середины 70-х. Что касается Голубкова, то он был человек очень чуткий, очень глубокий, вдумчивый, и, конечно, он чувствовал, я думаю, он чувствовал нарастающее одиночество — и литературное, и человеческое. Я думаю, он…

О деле ЮКОСа, честно говоря. Вот её я бы очень хотел прочесть, чтобы там какие-то сплетни, насаждаемые государство, были наконец похерены, и чтобы узнать правдивую версию всех сторон. Это и грандиозный психологический опыт. Насколько я знаю, такие книги или созданы, или задумываются, но мне кажется, что это было бы колоссальным художественным явлением. Конечно, мне было бы интересно почитать книгу типа слезкинской, но, может быть, менее свободную от авторской концептуализации, книгу о следующем поколении «комиссарских детей». Потому что «комиссарские дети» (такие люди, как Трифонов, Окуджава или Икрамов) как-то действительно вытянули на себе русские 60-е годы. Но следом за ними пришло…

У Кабыш сказано: «Смерть, ни разу не бывшая боль». Вот такая новизна боли, новизна ощущения. Это, мне кажется, всегда чувствуется, но не всегда объяснимо. Нестандартного угла зрения недостаточно. Сказал бы я так: новизна — это все равно всегда узнавание. Новизна — это когда вы узнаете что-то, давно вам известно, но то, в чем вы никогда себе не признавались. Человек может оценить только то, что он уже знает, что он чувствует интуитивно. И все религиозные откровения, которые люди переживали, всегда были отзвуком изначально присущего нам чувства бога. Мы всегда знали, что бог есть, но тут он как-то вдруг убеждались, что он на лицо. Это как Руссо в «Исповеди», идет и получает известие о том, что…

Вот об этом я много говорил с Лосевым. И именно Лосев Лев Владимирович мне в своё время подсказал книгу Рота «Марш Радецкого» как такое лучшее выражение модерна, ощущение модерна. Действительно, Австро-Венгрия — пограничная империя. А именно на границах — ну, в частности в Бродах, из которых родом Бродские,— на границах возникает всё великое. А здесь потрясающий стык границ, здесь много всего; это сердце Европы.

По мысли Лосева, и я с этим согласен, распадающаяся империя всегда порождает великую литературу. Так было с Россией Серебряного века, так было с Австро-Венгрией начала века: Захер-Мазох, Майринк, Кафка, Перуц, Цвейг, Лем. В частности Гашек, Чапек — великих, по-моему,…