Дело в том, что «Москва — Петушки» и «До третьих петухов» — это две такие поэмы о национальном характере. Этот национальный характер до сих пор не прояснён, поэтому приходится нам сейчас о нём говорить и думать. Шукшин вообще всю свою поэтику, всю свою систему приёмов (кроме романа «Я пришёл дать вам волю», о котором мы сейчас будем говорить особо) построил на одном мучительном контрасте, на одной очень важной проблеме. Он в принципе — человек единства, человек цельности и цельного мировоззрения. Для него ужасно, что раскалывается русский мир, советский мир. И он об этих расколах пишет.

Он — летописец русского нового раскола: на город и деревню, на интеллигенцию и народ, на почву и город или,…

У советского человека (в отличие от человека постсоветского) на этом месте еще был шрам, на этом месте еще болело, а не только чесалось. Вот герои Слаповского в таких ситуациях они истерически хохочут, как Даша при первой попытке секса с режиссером. А другие люди – у Шукшина, например, – в этой ситуации рыдали. Как это герой рассказа «Верую!», после пьянки с попом. У них на месте души – ампутированной, деклассированной, как угодно,  – у них на этом месте еще болело. Поэтому для меня проза 70-х – это рубеж, за которым началось необратимое. Маканин – последний писатель, у которого в прозе саднило еще на этом месте, где должна быть душа.

Или, как правильно сказал тот же Иртеньев: «Где…

А вот и нет! У Шукшина маленький человек с комплексами — это Глеб Капустин. Но это не Егор Прокудин, это ни в коем случае не персонаж рассказа «Сапожки», который покупает дочери пипеточки. Это ни в коем случае не мастер из «Мастера». Шукшин маленьких людей не любит. Даже шофер из «Мой зять украл машину дров» никак не маленький человек. Даже мужик из рассказа «Верую!», одержимый такой тоской по богу. И очень Шукшин прав, видя в этой тоске пустоту в душе. И фельдшер из «Шире шаг, маэстро!» никоим образом не маленький человек. Маленький человек — это «Чередниченко и цирк»: «Зачем вам эта багема?». Такое у меня есть ощущение.