Весь стандартный интеллигентский набор: Тувим, Галчиньский, Боровский (он же, кстати, как поэт дебютировал, а с прозой — это потом), но самый мой любимый польский поэт — это Ежи Фицовский. Это действительно гениальный поэт, у нас он больше всего известен благодаря песне «Разноцветные кибитки» («Jada wozy kolorowe»), которые так мне нравились, что я когда-то их по-польски наизусть знал.

Я узнал об этом поэте от Асара Исаевича Эппеля: мы поехали в Варшаву, были там на книжной ярмарке. Кстати, я почему-то совершенно не помню саму ярмарку, все ее мероприятия для меня как-то пропали, а я помню очень хорошо все наше тогдашнее общение — Антона Уткина, который тогда там романтически влюбился;…

Понимаете, это связано как-то с движением жизни вообще. Сейчас очень мало нетипичных литературных техник. Все играют как-то на одному струне. «У меня одна струна, а вокруг одна страна». Все-таки как-то возникает ощущение застоя. Или в столах лежат шедевры, в том числе и о войне, либо просто люди боятся их писать. Потому что без переосмысления, без называния каких-то вещей своими именами не может быть и художественной новизны. Я думаю, что какие-то нестандартные литературные техники в основном пойдут в направлении Павла Улитина, то есть автоматического письма, потока мысли. А потом, может быть, есть такая страшная реальность, что вокруг нее боязно возводить такие сложные…

Нет, они путинизм продолжать не будут по понятным причинам. Просто потому, что путинизм – это не практика. Это не набор идеологем. Путинизм – это время, когда во главе страны стоит Путин и его клан. Не более того. Как только этот клан будет совмещен, начнется что-то другое, с другим «-измом». Но если говорить серьезно… Ну то есть это персоналистский режим – вот что я пытаюсь сказать.

Но если говорить о таких малоприятных вещах, как люстрация… Видите ли,  я думаю, что это неизбежно. Это не должна быть децимация, это не должно быть уничтожение – репутационное или физическое, боже упаси, особенно рьяных слуг режима. Но просто нужен политический процесс, масштабный. Как было с Нюрнбергом. У…

Знаете, у Шаламова вообще есть один аналог — это Тадеуш Боровский, поляк. В Англии, в Америке откуда взяться человеку с таким опытом и с такими взглядами? Франкл мог отчасти, конечно, потому что он прошёл через лагерь. Боровский написал «У нас в Аушвице…», «У нас в Освенциме…». И после Освенцима «Прощание с Марией» — это такое и прощание с жизнью в каком-то смысле. А кто мог ещё? Я не знаю. Человек, который через это не прошёл… В англоязычной литературе отсутствует такой человек, потому что, видите ли, их опыт другой.