Фасбиндер, как и многие немцы второй половины века, считал фашизм естественным риском человека, и, может быть, во многих отношениях, естественным состоянием человека. Скатывание в фашизм для него очень легко. Он не считал соблазн фашизма преодоленным. Пересмотрите «Берлин, Александрплац». Хотя это огромная работа, там, кажется, 12 серий или 9, не помню, но для меня Фасбиндер, во всяком случае, «Лили Марлен» — это про то самое, про неискоренимость фашизма в человеческой природе, про легкость скатывания к этому соблазну. И он даже не столько антифашист в целом, сколько у него сам человек вызывает довольно сильный скепсис. Не зря он экранизировал набоковское «Отчаяние». То есть, понимаете, это…

Нет конечно. Понимаете, Фассбиндер разбирается в ситуации задним числом. И проблема в том, что он разбирается уже в мертвой ситуации. Та Германия, которую создал, которую знал Фассбиндер,— это уже мёртвая страна. Та Германия, которую знаем мы сегодня,— это уже что-то совсем другое, что-то принципиально новое. У нации бывает рак. Она может его пережить, а может не пережить. Весь вопрос в глубине этого переживания. Вот Россия переживает тоталитаризм за тоталитаризмом, но он не затрагивает её сущности как-то, потому что 30 процентов верят, а 70 насмехаются. И является ли это особой формой рабства или особой формой свободы? Это является самой свободной из форм рабства или самой рабской из форм…

Есть. А я не понимаю, какая там может быть отдельная концепция особая? Там всё понятно. Связь сексуальных перверсий и фашизма совершенно очевидна. Проблема в ином — что и сексуальные перверсии, и фашизм являются следствием более глубокой болезни. И болезнь эта — безусловно, реакция на вызовы модерна. Весь этот фильм о реакции на вызовы модерна, о том, что можно отвечать на вызовы модерна иначе (творчеством, созиданием), а можно развратом, убийством, манипуляциями и так далее. Это фильм о болезнях XX века.

Я не буду подробно вдаваться в бессмысленные, по-моему, дискуссии о сексуальной природе насилия. Но мне кажется, важнее другое: в условиях несвободы одинаково перверсивным…

В России у них предшественников не было, но дело в том, что они ориентировались (каждый) на свой западный образец. Это очень характерно для русской литературы. Она молодая, наглая, как подросток, ей всего-то три века, светской русской литературе. И она начинает, как правило, именно с того, что переиначивает, переиродивает западные образцы. Для Пушкина таким образцом был Байрон, в напряжённом диалоге с которым он существовал и которого, на мой взгляд, он, конечно, превзошёл. Для Лермонтова такой персонаж — Гёте, что особенно заметно. И я уже говорил много раз о том, что и Вернер/Вертер — характерная параллель. И необычайно интересна была бы какая-то сравнительная аналитика, попытка…