Конечно, лучшее, что можно, по-моему, по-русски прочитать об Уэллсе — это книга моего друга Максима Чертанова (он же Маша), вышедшая в серии «ЖЗЛ». В Англии эту книжку весьма высоко оценили. И Уэллс действительно там предстает не сочинителем развлекательной фантастики, а властителем дум, глубоким политическим мыслителем тоже.
Конечно, Уэллс написал довольно много. И зрелый Уэллс ничем не хуже раннего. И конечно, огромная популярность такого его романа, как «Когда спящий проснется», не затмевает совершенно ранних его шедевров. Но, в принципе, говоря об Уэллсе, мы говорим прежде всего о четырех книгах — «Война миров», «Остров доктора Моро», «Человек-невидимка» и «Машина времени». Вот это уэллсовский канон, из которого выросла вся фантастика XX века.
Конечно, Уэллс — первый фантаст в современном значении слова. Жюль Верн — не столько фантаст, сколько популяризатор науки, потому что нравственные вопросы, связанные с прогрессом, связанные с развитием истории, он ставит в последнюю очередь. Он не мыслитель, конечно. Хотя он такой банально довольно, хотя очень благородный, твердый, добрый прогрессист.
Уэллс ставит именно великие нравственные вопросы. И кроме того — что всегда будет великой его заслугой — он создатель удивительной атмосферы готической. Вот в этом смысле он такое же порождение викторианской Англии, как и Конан Дойль, как и Шоу, как и Киплинг, но прежде всего — Уайльд и Честертон с их мрачными сказками, с их любовью к детективу, к расследованию, к триллеру и хоррору, как хотите, к мистике.
Другое дело, что у Уэллса вот это страшное связано прежде всего с атмосферой непонятного, чужого. Это, конечно, страшная картина Лондона, который на закате одержим этими инопланетянами, захвачен инопланетянами. И страшная картина раздевания человека-невидимки, который сбрасывает нос, который исчезает на наших глазах.
Тут отражение двух главных страхов конца XIX века. Применительно к человеку-невидимке это миф об исчезновении материи, когда вдруг оказалось, что материя (миф, с которым Ленин так оголтело воевал) неизмерима, необнаружима. Нет материи, все это сплошное впечатление, сплошная дырка вместо твердого тела. Вот этот миф об исчезновении материи для XX века очень важен, потому что и человек как бы исчез. То, что мы видели на месте человека, оказалось сложнейшей суммой биологических, исторических, экономических обстоятельств. И возникает вопрос: где же всё-таки человек? «The Invisible Man», «Человек-невидимка» (впоследствии так назывался замечательный роман-притча Ральфа Эллисона, наиболее известная американская книга второй половины XX века) — это, конечно, феномен исчезновения человека. У Эллисона человек исчезает под действием конформизма, конформности, он приспосабливается.
Кстати говоря, у Веллера в рассказе «Долги» очень интересно решена эта же коллизия. Там герой, раздав все свои долги, исчезает, потому что человек — это то, что он должен. Человек, который никому не должен, не существует. Интересная довольно мысль и хорошая схема. Я помню, что на нас, студентов, этот красивый рассказ действовал здорово.
Так вот, исчезновение человека у Уэллса — это и есть главная метафора. Конечно, Гриффин — это ещё один извод сумасшедшего ученого, индивидуалиста. Это разговор о том, что нельзя не зависеть от общества и так далее. Но проблема совершенно не в этом. Проблема в том, что человек исчезает в том числе, потому что мы не знаем, а что собственно есть человек, что его создает.
Впрочем, случалось мне встречаться и с другим толкованием этой метафоры, более близким к идее люденов. Людены тоже исчезают из поля зрения обычных людей. Гриффин исчез из поля зрения людей, потому что вопросы, которым он занимается, слишком сложны. Он гениальный ученый. И он, кроме того, становится видимым, помните, только когда он умирает. Когда его убили, он становится виден. Вот великий человек незрим для современников, а после смерти он становится ощутим, нагляден. Это очень страшная сцена.
И вообще надо сказать, что Уэллс — мастер четких картинок. Вот ужасно запоминаются, врезаются в память эти глаза кошки, которая, помните, исчезает, но поскольку в глазах есть фермент, который не обесцвечивается, то это как улыбка Чеширского кота, только страшнее. Там висела улыбка незримого кота (конечно, влияние Кэрролла здесь очевидно), а здесь — глаза этой кошки. Помните «уголки глаз висят в пустоте»? Здорово сделано! И конечно, вот этот исчезающий человек с накладным носом и очками, замотанный в полотенце. Тоже врезается картина. Как и врезается этот красный закат и опустевший Лондон. Как и врезается человек-пума из «Острова доктора Моро».
«Остров доктора Моро» — это роман, из которого вышло потом и «Собачье сердце», и «Человек-амфибия», и «День дельфина» («Разумное животное» Мерля»), и, конечно, отарки вот эти, «День гнева» Гансовского. Вопрос здесь в одном: что делает человека человеком? Это не совсем так. Это слишком мрачный вывод, какой-то слишком вывод в духе доктора Моро, который тоже пытался воспитывать своих питомцев через Дом боли. Нет, не болью воспитывается человек, и не насилием, и не садизмом. И не садизм его отличительная черта.
Человека человеком делает стремление к непрагматическому, понимаете, возможность непрагматических поступков. И бесцельная жестокость, и бесцельная прекрасная жертва, и бесцельный подвиг способность человека действовать вопреки выгоде. Вот это то, на чем так настаивал Достоевский, борясь с Теорией разумного эгоизма. То есть его можно понять с этой стороны, когда он кричит везде, что попытка свести интересы человека к пользе — это рабство, лакейство, мерзость, потому что человек действует не по пользе, а действует как ему хочется. Вот эта божественная иррациональность ему очень дорога. Мне кажется, что это всё-таки уход несколько вглубь, несколько в патологию, потому что человек, конечно, не должен стремиться любой ценой к иррациональности. Но он может стремиться к бессмысленному, к непрагматическому. Оно делает его человеком.
Кстати говоря, в этом смысле искусство, по Уэллсу, одно из спасений. Искусство, мечта, творчество. Вот рассказ «Дверь в стене» о возможности человека мечтать. Он жив, пока он видит сны, пока он творит себе эту реальность, эту дверь. Конечно, «Остров доктора Моро» — один из важнейших, влиятельнейших романов в истории XX века, потому что он… Ну, написан он на рубеже веков. Он показал с невероятной точностью, что попытка превратить человека… точнее, животное в человека, дав ему только закон, она безнадежна. Человек отличается от животного не тем, что он исполняет закон, не тем, что этот насильственно внушенный ему закон ограничивает его действия. Нет, он, конечно, должен обладать стремлением к возвышенному, к высокому, к сложному.
Как ни странно, некоторый шанс есть у человека-пумы, потому что вот этот человек-пума, которого так мучает доктор Моро, которого он подвергает нечеловеческим и незвериным, и необъяснимым постоянным мучениям, вот этот человек-пума вырывается на свободу. Но для чего он использует эту свободу? Только для того, чтобы растерзать доктора Моро, в первую очередь. Поэтому здесь, конечно, Уэллс предсказал финал вот этих экспериментов «Собачьего сердца».
Если бы Шариков был героем триллера… А кстати, интересная была бы — транспонировать это в триллер. Если бы это была вещь… Вот, кстати, хорошая мысль! Дарю. Если бы «Остров доктора Моро» послужил образцом для Булгакова не только в фабуле, но и в тоне, если бы это была не сатирическая повесть, а мрачная фантастика, то Шариков, конечно, должен был бы растерзать не сову, а Борменталя и Преображенского. И что бы дальше было? Вот это интересно. Потому что это превратило бы Шарикова во что-то другое. Преступивший Шариков, такой Шариков-Раскольников — это интересная была бы идея. По Достоевскому, он бы после этого покаялся и спасся. А как было бы с вами — я не знаю. Посмотрим. Ну вот… Как у вас бы получилась эта история?
«Машина времени» — это первый роман (и потому такой великий), в котором высказана догадка о расслоении человеческой истории, о том, что эволюция человечества пойдет не по одному пути, а по двум. Появятся элои — бессильные, но утонченные. И появятся морлоки — сильные, грубые, но глупые. Эта идея деградации человечества овладела, например, Леонидом Леоновым в «Пирамиде».
Но у Уэллса, мне кажется, всё-таки не было угадано одно очень существенное обстоятельство — что эволюция элоев и морлоков может пойти по столь разным путям, что они просто не будут знать друг о друге. И мне кажется, Фриц Ланг в «Метрополисе» почти подошел к этой картине будущего, в котором одни работают, а другие управляют, но друг друга не видят, не знают, практически не пересекаются. В любом случае эта концепция Уэллса о двух путях эволюции была великой. Именно поэтому его так интересовал Ленин. И именно поэтому российский опыт не вызвал у него энтузиазма, потому что он понял, что, к сожалению, это скорее путь доктора Моро — что и подтвердилось
