Видите, я делаю это всегда с иронией. Когда я, скажем, нашу Соньку Баленко называю «ребёнок», хотя ей 15 лет… Ну, это хороший молодой поэт, пишущий хорошие верлибры. Она как-то приблудилась к нашей литературной студии, будучи дочерью одного из соседних преподавателей. И естественно, что у нас, где средний контингент от 30 лет или в районе… ну, от 25, скажем так, как Репринцева, естественно, она ребёнок. И я надеюсь, что для неё ничего унизительного в этом нет. Она хорошо пишет.
Мне вообще очень нравится быть младшим в компании. Мне всё реже это удаётся. А когда я называю «детьми» учеников — это не инфантилизация, а это такая своего рода историческая дистанция, возрастная. Понимаете, у меня настолько нет с ними этой дистанции (к сожалению, наверное) в повседневном общении, что, только называя их «детьми», я пытаюсь это сделать.
У меня был проект «Три лекции — три странные пьесы» про «На дне», «Грозу» и «Вишнёвый сад». Там у меня сидят дети (ну, это дети, как хотите) в возрасте от 13 до 15 лет. Уже почти сейчас я… Ну, не знаю, может быть, это какие-то очень специфические дети из каких-то очень продвинутых семей, но далеко не на все их вопросы могу я ответить. И к сожалению, на мои вопросы, задаваемые им, они отвечают быстрее, чем мне хотелось бы. Это дети, да, но это такие новые, другие дети. И я поэтому, по крайней мере в одном, по крайней мере в возрастном смысле, пока ещё пытаюсь быть выше, чем они. Хотя рискну сказать, что Чехова, например, или Горького они понимают как минимум не хуже, чем я, а уж гораздо лучше, чем я в их годы.
В чём плюс? Наверное, в том, что… Вот в чём плюс нынешней эпохи? В том, что им делать-то особо нечего — вот они и читают. Я недавно прочёл в одной книжке замечательное размышление о том, что советский ребёнок был вынужденно был начитан, ему делать больше было нечего. Ну вот. Ну, что поделать?