Как вы относитесь к лирике Сержа Генсбура?

Да, конечно. Я хорошо помню, как Виктория Ивлева пришла в «Собеседник» и принесла съемку группы «Кино», первую по тем временам,  это 1986 год. Я говорю: «Вика, а не знаете, почему группа называется «Кино»?» Она говорит: «В честь Раймона Кено». Как ни странно, кто такой Раймон Кено я знал, читал его в переводах Кудинова. И мне эта версия ужасно понравилась. Я не поверил, конечно, ни на секунду, но мне показалось очень забавным.

Раймон Кено – гениальный поэт-абсурдист. Я думаю, два таких автора есть – Анри Мишо и Раймон Кено. Превер более демократичен, более понятен. А Раймон Кено в великолепных кудиновских переводах – уточненный, язвительный, тончайший автор. Опережаю вопрос, а…

Я очень люблю роман «Пена дней». Я считаю, что это великая книга. Что касается фильма Гондри́. Он талантливый режиссёр и талантливый сценарист, но где ему с Вианом равняться? Понимаете, Одри Тоту — хорошая актриса, но какая же это Хлоя? Это Амели. А Хлоя — это беспомощность, трагедия, даже девственность в каком-то смысле, невинность, вот эта нимфея в лёгком. Я вообще «Пену дней» не могу перечитывать без слёз — ну, таких внутренних. Я помню, что я полюбил этот роман, прочитав крошечную рецензию Адмони, вышедшую в «Новом мире». Роман же в России вышел ещё при застое, на излёте застоя в гениальном переводе Лунгиной и её учеников, она весь свой переводческий семинар к этому привлекла. И сколько бы ни было…

У Сорокина есть серьезная травма. У него их много, и главной травмой было его советское детство. Он много повидал в жизни тяжелого и страшного. Это касается и советского школьного воспитания, и диссидентства, и обысков, и арестов. Не забывайте, что первая сцена в «Норме» написана на личном опыте.

Сорокин был запрещенным писателем. Потом Сорокина травили уже «Идущие вместе», потом Сорокина травили пришедшие им на смену, разнообразные приползшие. Сорокина и действительность травмирует. Он человек чуткий и, как все чуткие люди, он эмпатичен и реагирует на мир достаточно болезненно.

Вообще, понимаете, разговоры о том, кто что страшного видел… Один человек побывал в концлагере и…

Проценты импровизации минимален. Иногда случайно приходят мысли. Вот как в лекции про «Королевский гамбит», может быть, несколько мыслей пришли более-менее экспромтом. Вообще это редкое явление. Или как во время эфира идея операции «7 Поттеров» и операции «7 Навальных».

Это приходят такие блестящие озарения в процессе так называемого артикуляционного мышления, как это называла Гинзбург. Там есть мышление от руки, а есть артикуляционное. Но обычно это результат долгого, тщательного, иногда мучительного знакомства с материалом. Пока у меня не придумано 5-7 пунктов, которые я собираюсь излагать, я лекцию не начинаю. Иначе мне приходится ее просто переносить.

Метафизика, философия, религия — все, что не имеет отношения к быту, а имеет отношение к сфере духа. «Метафизический» — это значит не соотнесенный напрямую с реальностью, а происходящий именно в сфере интеллектуальной. Это мне кажется, что ли, самым интересным. Как Бродский говорил: «Интереснее всего на свете метафизика и сплетни, а это, в сущности, одно и то же». Ну это, конечно, эффектное заявление, но это не совсем все-таки одно и то же. Все-таки то, что мы называем метафизикой, известно нам не только наугад. Мы кое-что чувствуем сами, ведь все-таки человек сам для себя — главный источник религиозного чувства. Есть божьи чудеса, есть явление благодатного огня в Иерусалимы, есть проявления бога…

Меня что-то удерживает от этого. Ни тексты Донны Тартт, ни качественно более простые и более слабые тексты Янагихары никаким образом мне не представляются мне большой литературой. Мне кажется, что это хорошая беллетристика, хорошее чтение для домохозяек, при всем моем уважении к домохозяйкам. Но я не вижу в этой прозе ни глубины, ни точности, ни силы. Это, как сказал когда-то один хороший критик, потолок того, что может быть достигнуто имитатором. Это наилучшее проявление имитации, но это никоим образом не настоящая проза. Ну просто материя этого текста (а мне многое из Донны Тартт) приходилось еще и в оригинале читать), сама материя этого текста (в отличие от прозы Боланьо, где ритм задан сразу же…

Целая книга написана об этом, это книга Михаила Шульмана «Набоков-писатель», где подробно расписано, что главная идея Набокова — это потусторонность. Во многом есть у меня стилистические претензии к этой книге, но это мое частное дело. Мне кажется, что творчество Набокова в огромной степени растет из русского символизма и, в частности, «Pale Fire» был задуман именно как пересказ «Творимой легенды». Почему-то эти связи с Сологубом совершенно не отслежены. Ведь королева Белинда, королева дальнего государства на севере, которая должна была стать двойником жены Синеусова в недописанном романе «Ultima Thule», и история Земблы, которую рассказывает Кинбот-Боткин,— это все пришло из «Творимой…

Это, конечно, не клуб по интересам, и не треп. Хотя она немножко так учит жизни, но не в этом дело. Литература — это все-таки такое зерцало, поднесенное к человеческому духу и к человеческой истории, и на нем виднее закономерности, синхронизации сюжетов прежде всего. Почему вот в русской истории повторяются одни и те же сюжеты на протяжении семи веков — мы изучаем в курсе истории. Такие метасюжеты есть в литературе. Каким образом одни и те же авторы, не сговариваясь, пишут абсолютно непредсказуемы и непреднамеренные совпадения Лаэрта и Офелии, Валентина и Гретхен. Почему одни и те же архетипы литературы XX века воспроизводится Набоковым, Шолоховым и Пастернаком, которые уж явно не сговаривались?…

У них много расхождений. Чехов объяснил проще всего: «Мы-то для него мелюзга, а вот Шекспир раздражает». Как бы это сказать? Я думаю, что глубже и сложнее эти различия. Все-таки Шекспир — гениальный поэт. У него много риторики. Толстого это бесит. По Шекспиру… ведь он, понимаете, представитель Возрождения, хотя и Позднего Возрождения. Может быть, он один из последних. Может быть, Гамлет — это уже человек Возрождения, заброшенный в темные века. Но для Шекспира как для человека Возрождения, человек — это звучит гордо. И он гуманист в высшем смысле. Для Толстого человек ничтожен и бессилен, если у него нет религии и семьи. Шекспировское мировоззрение для Толстого слишком, наверное,…