Что касается «Лолиты» — не думаю. Ну, то есть «Лолита» повлияла на американскую поп-культуру в целом, образ нимфетки появился, слово появилось, но ведь здесь Кевин Спейси играет совсем другую трагедию. В некотором смысле он играет такую новую «Американскую трагедию» — американскую мечту, растворившуюся в быту, и в некотором смысле даже утраченную. Потому что все эти герои — и сумасшедший полковник, и несчастная девочка, и сын этого полковника, которого он подозревает в гомосексуализме, и мать, вот эта жена героя — все они равняются на те или иные американские мифы, и все понимают полную несостоятельность этих мифов.
Герой, у которого единственные счастливые минуты в течение дня — это утренняя мастурбация в душе, о чем там сказано,— это как раз символ человека, равняющегося на утраченные, на выдохшиеся мифы. А новые мифы пока не обнаружены.
Рискну вам сказать, что Кевин Спейси всю жизнь, в том числе в «Карточном домике», играет, как мне представляется, вот эту трагедию романтического сознания, которая ориентирована на мифы, а мифов больше нет. Что с ним может случиться в результате утраты этих базовых мифов — это он показывает в том числе у Финчера в «Семи». Я, пожалуй, согласен, что «Семь» (ну, так сказал Андрей Кончаловский, а я думаю, он понимает в этом) — это все-таки самое страшное произведение в американском масскульте за последнее время.