Драматургия Джона Пристли — это социальная сатира или рентген страстей человеческих?

«Время и семья Конвей» — лучшая пьеса. По крайней мере, наиболее остроумно построенная. Знаете, когда 1-е и 3-е действия происходят в современности, а 2-е в будущем, и вы возвращаетесь в эту современность, уже зная, что будет — ох, это гениальный ход! Он, конечно, был очень сильный мастер — Джон Пристли.

Ну и потом «Герой-чудотворец», «Angel Pavement» («Улица Ангела») — такие вроде бы социальные романы, но довольно остроумно написанные. Из пьес, конечно, еще «Опасный поворот» или «Не будите спящую собаку». Он тоже очень здорово придуман. Но больше всего я люблю «Инспектора Гулла» за его такую герметичность и в огромной степени «Конвеев» («Time and the Conways») — это просто такой мощный…

Нет. И отсылки к «Ревизору» здесь нет, потому что появление подлинного следователя вместо маньяка — это довольно частый ход. Маньяк прикидывается следователем — это сценарная основа, простите за спойлер, «Мышеловки» знаменитой Агаты Кристи, и многих других ходов. Когда в рассказе «Система доктора Смолли и профессора Перро», когда выдает себя за сумасшедшего врача, у Эдгара По. Это частая история. Что касается сюжетной основы «Инспектора Гулла», или «Инспектор пришел» (так еще часто называется эта пьеса)… Я не знаю, я не видел BBC-шную экранизацию; мне более удачной, чем все спектакли, виденные мной по этой пьесе (она часто ставится), представляется постановка Александра Прошкина, одна из…

Это один из самых распространенных сюжетов романных и кинематографических. Это случается очень часто, когда человек становится тем, кем он себя вообразил. И это необязательно ситуация, о которой Вагинов сказал: «Таким образом Свистонов перешел в произведение» («Труды и дни Свистонова»), Нет, это ситуация, когда человек вообразил себя героем и стал героем. Это «Генерал делла Ровере», мой самый любимый сюжет, когда авантюриста шантажируют: ему предложили в обмен на сокрытие его грешков притвориться героем, и он умирает как герой партизанского движения. Надо вам сказать, что ровно такая же история (я думаю, что это вполне сознательное и очень элегантное заимствование), положена в историю…

У меня давно была такая мысль, что Диккенс дал жизнь, породил шестерых великих британцев, каждый из которых воплощает собственную традицию, это: Киплинг, Честертон, Стивенсон, Голсуорси, Шоу и Моэм. Да, Уайльд ещё. Семерых.

Моэм — скептик, не циник, как его часто называли, великолепный скептик. Ранние романы очень плохие. Начиная примерно с «Бремени» («Of Human Bondage») пошли сплошь шедевры. Я больше всего люблю, конечно, «The Moon and Sixpence» («Луна и грош»), это для меня одна из первых прочитанных по-английски, одна из самых любимых книг. Я очень люблю «Пироги и пиво». Вообще вся трилогия о художниках замечательная («Театр» — третья её часть). Я вообще считаю, что Моэм — прекрасный…

Не верю в такую вероятность. Хотя многие продолжают этого ждать. Как ждут, кстати говоря, до сих пор (это лишний раз подчеркивает тайное родство Бабеля и Гоголя) какого-то тайного архива Бабеля, который всплывет из архивов КГБ. Может быть, кое-что и не уничтожили. А можно быть, ничего и не было в этих изъятых папках, или были только черновики. Всё может быть.

Как бы то ни было, Бабель и Гоголь — это такие, если угодно, две инкарнации одного типа. И неслучайно обоих так волновала проблема христианства. Одного — в образе Остапа и Андрия, а, соответственно, другого — в образе сыновей Менделя Крика. Мендель Крик и Тарас Бульба — это два таких трагических, христологических персонажа.

Я так не думаю, но кто я такой, чтобы спорить с Ремарком. Понимаете, у Бродского есть довольно точные слова: «…чтобы забыть одну жизнь, человеку, нужна, как минимум, ещё одна жизнь. И я эту долю прожил». Чтобы забыть одну страну, наверное, нужна ещё одна страна. А чтобы забыть женщину — нет. Мне вспоминается такая история, что Майк Тайсон, у которого был роман с Наоми Кэмпбелл, чтобы её забыть, нанял на ночь пять девушек по вызову, и все — мулатки. И они ему её не заменили. Так что количество — тут хоть пятерых, хоть двадцать приведи,— к сожалению, здесь качество никак не заменит. Невозможно одной любовью вытеснить другую. Иное дело, что, возможно, любовь более сильная — когда ты на старости лет…

Это очень просто — не преодоленная травма. Просто не преодоленная травма 30-х, необъяснимый механизм репрессий. Или, вернее, он не объяснен. Вот мне опять кажется, что в книге «Истребитель» я его объясню. Когда-то мне казалось, что я объяснил его в «Оправдании». Когда–то казалось, что я объяснил его в «Иксе». Это такая вещь необъяснимая, неисчерпаемая. Это травма, с которой приходится жить; травма нового знания о человеке. Ну и потом, понимаете, сказал же Пастернак: «Естественность в мире стремится к чистым образцам». Мы можем написать про современность, но зачем писать про современность размытую, гибридную, когда у нас есть такая потрясающая реальность 20-х годов, 30-х годов,…

Мне нравится поведение Тургенева, но поведение Толстого понятно. Толстой ненавидел публичную благотворительность и высказался о ней с присущей ему честностью. Я люблю не поведение Толстого в этой ссоре — слава богу, дуэли не состоялось, да и Тургенев тоже хорош. Бывшему офицеру — а не бывает бывших офицеров — сказать: «Я сейчас дам вам в морду, если вы не заткнетесь»,— это немножко самоубийственное поведение и, главное, для Тургенева очень нехарактерное. Видимо, Лев Николаевич его уж очень разозлил, а потом, не забывайте, что у них десять лет разницы. И когда в твоей семье, про твою приемную дочь, которая шьет для бедных, начинают говорить, что это все одно фарисейство, и человек десятью…

Понравилась. Неожиданно, но понравилась. Почему неожиданно? Потому что в такой книге очень трудно было бы удержаться от апологетики. Но дело в том, что мне Хаматова после этой книги стала гораздо больше нравится. Я совершенно никогда не скрывал и в интервью с ней об этом говорил, что у меня много претензий к тому, что она делает и к тому, что она говорит. Но она человек очень честный и прямой. И такой, я бы сказал, знаете, она мне после этой книги разговоров с Гордеевой, она мне стала так же близка, как некоторые благотворители после самых своих откровенных признаний. Я по-настоящему зауважал Мать Терезу (простите за аналогию, тут нет аналогии с Хаматовой, есть аналогия поведенческая, фактическая)……