Что вы думаете о романе Александра Соколова «Школа для дураков»?

Я активно не люблю прозу Саши Соколова. То есть я активно не понимал, в упор не понимал, что можно найти в книге «Между собакой и волком». И мой учитель Евгения Вигилянская, и выдающийся филолог Ольга Матич, и десятки моих близких друзей захлебываются от восторга, говоря именно об этой книге. Но я настолько ничего в ней не нахожу, мне кажется, что это настолько пустое плетение словес.

Я чувствую себя как Джек Лондон, когда он, прочитав первые 16 страниц «Крыльев головки» Генри Джеймса, швырнул эту книгу в стену со словами: «Да объяснит ли мне кто-нибудь, черт возьми, что там происходит?» Надо, чтобы кто-то пересказал. Мне понятно, что там происходит, но я не понимаю, что в этом…

Так видите ли… Это, во-первых, не на ваш взгляд, а вы цитируете определение Набокова. Набоков там увидел воспоминания о родных местах и о дачной жизни своей усадебной. На самом деле, просто мне кажется, что Саша Соколов — это необычайно вторичный писатель, который в огромной степени растет из Джойса, особенно в «Школе для дураков». А вот наиболее резкое неприятие вызывает у меня книга «Между собакой и волком», именно потому, что никакого языкового чуда я там не вижу, а вижу страшное пустословие, избыточность, и, если угодно, стилистические игры на совершенно пустом месте. Я никогда не любил чистый стиль. Что поделаешь, есть какие-то пороки восприятия и у меня. Вот Набоков мне очень нравится, а Саша…

Я бы не сказал, что она недостаточная. Она довольно прочна в определённом кругу. Мне очень не нравится Саша Соколов. Ну, опять сейчас вы скажете, что это зависть, но, ей-богу, это не зависть. Чему там завидовать? Чему можно завидовать в случае Бродского? В общем, страшная судьба, а посмертная так ещё хуже. Чему можно завидовать? Таланту можно завидовать, конечно, но кто же из нас, писателей, завидует чужому таланту? Мы все уверены, что мы лучше всех. Когда-то замечательно сказала Мария Васильевна Розанова: «Я никогда и никому не завидую, потому что я знаю, что я самая лучшая».

Тут ведь, понимаете, в чем проблема? Сама по себе гомосексуальность ― проблема довольно дутая. Это еще Веничка Ерофеев писал в «Москва ― Петушки», помните? «У публики ведь что сейчас на уме? Один гомосексуализм. Ну, еще арабы на уме, Израиль, Голанские высоты, Моше Даян. Ну, а если прогнать Моше Даяна с Голанских высот, а арабов с иудеями примирить? — что тогда останется в головах людей? Один только чистый гомосексуализм». Это очень справедливое мнение.

Почему гомосексуализм всех так волнует, особенно сегодня в России? Потому что в России существует культ нормы, нормальности. Эта норма определяется только вкусами большинства. Есть культ большинства, и любовью надо заниматься как…

Да нет, конечно. Если бы поведения героя «Записок из подполья» было юродством, это было бы эстетическим поведением. Да нет, он нормальный садист, нормальный мучитель. В Веничке совершенно этого нет. То, что оба этих герои извлекают некоторый сок из своей униженности,— это совершенно разные явления, схожие только внешне. В Веничке же нет никакой подпольности, что вы!

Я, кстати, испытал ужас настоящий, когда меня спросили мои студенты: «Есть ли примеры русской одиссеи в двадцатом веке?» Я говорю: «Да, «Москва-Петушки». Никто не читал. Вот ужас какой взял меня. К вопросу о том же Богомолове. Я помню, как в 1984 году (в 1984 году!) Вася Соловьев, впоследствии известный…

Это не только метаморфоза власти. Тогда вообще в моде и у Сокурова, и у Муратовой был показ фотографий. Вы посмотрите в «Астеническом синдроме» в сцене на кладбище длинный ряд вот этих фотографий, керамики этой, на памятниках. Кладбищенские лица. И это страшные лица, конечно, потому что это лица советских людей, изувеченных трудом, терпением, болезнями, приспособлениями. Да, плоские личины, вы правы, изувеченные пренебрежением, в том числе и к себе. А вспомните в «Так жить нельзя» или в «Великой криминальной революции», в «России, которую мы потеряли» — во всей трилогии Говорухина. Длинные ряды сцен у пивных, драк у пивных, лица из серии «Их разыскивает милиция». Да, такое антропологическое…

Вот если кто умеет писать страшное, так это Маша Галина. Она живет в Одессе сейчас, вместе с мужем своим, прекрасным поэтом Аркадием Штыпелем. И насколько я знаю, прозы она не пишет. Но Маша Галина – один из самых любимых писателей. И вот ее роман «Малая Глуша», который во многом перекликается с «ЖД», и меня радуют эти сходства. Это значит, что я, в общем, не так уж не прав. В «Малой Глуше» есть пугающе страшные куски. Когда там вдоль этого леса, вдоль этого болота жарким, земляничным летним днем идет человек и понимает, что расстояние он прошел, а никуда не пришел. Это хорошо, по-настоящему жутко. И «Хомячки в Эгладоре» – очень страшный роман. Я помню, читал его, и у меня было действительно физическое…

Гренуя с Фаустом нельзя сравнить именно потому, что Фауст интеллектуал, а Гренуй интеллекта начисто лишен, он чистый маньяк. Мы как раз обсуждали со студентами проблему, отвечая на вопрос, чем отличается монстр от маньяка. Монстр не виноват, он понимает, отчего он такой, что с ним произошло, как чудовище Франкенштейна. Мозг – такая же его жертва. Маньяк понимает, что он делает. Более того, он способен дать отчет в своих действиях (как правило).

Ну а что касается Гренуя, то это интуитивный гений, стихийный, сам он запаха лишен, но чувствует чужие запахи. Может, это метафора художника, как говорят некоторые. Другие говорят, что это эмпатия, то есть отсутствие эмпатии. По-разному, это…

Вот это и есть прием. Вот это и есть талант. Мы не знаем и никогда не узнаем, как она с ним связана. А просто все связано со всем. В письмах матери героя, сумасшедшей, доживающей в сумасшедшем доме, в письмах её к сыну зашифровано имя Дзампано. А она ничего о нем не знает, скорее всего, просто в мире действует общая сила, которая двигает людьми, как марионетками, а люди понятия об этом не имеют. Это прием Данилевского, иллюстрирующий эту мысль. Это просто чтобы вам было страшнее. А никак она не связана. Так-то проще всего подумать, что у нее что-то было с Дзампано и, может быть, он — отец героя… Допускайте все, что угодно. А важно, что все в мире связано со всем. Вот и все.